Спящие пробудятся - [174]

Визирь молчал. Слышно было, как потрескивают угли в мангалах. Гречанка знала свою власть над повелителем, но, верно, в этот раз не рассчитала ее границ.

Султан ударил в ладоши. Янычары охраны, ворвавшиеся было вслед за Баязидом-пашой, снова встали у полога. Мехмед Челеби махнул рукой.

Мгновенно переменился вид наложницы. С поклоном самоотверженья и покорности она попятилась к выходу и в сопровожденье стражи вышла вон.

— Говори же!

— Мой государь! Опальный шейх Бедреддин Махмуд созвал в Делиормане дервишей, подлый сельский люд и вместе с ними вышел из лесу к Загоре…

— И с этим ты осмелился явиться ко мне сюда, визирь?!

От узких миндалевидных глаз султана остались только щелки. Крылья носа, длинного, с горбинкой, как у всех Османов, дрогнули.

— Нет, повелитель мой, — с вопросом. Но прежде отложи, ради Аллаха, свой гнев, перемени его на милость к рабу, не знающему иной корысти, кроме блага государя.

Гнев? В нем, кажется, и вправду закипал тот знаменитый гнев Османов, который столько причинил вреда, и не одним лишь недругам. Он, этот гнев, сгубил его отца, султана Баязида и бешеного братца Мусу. Пожалуй, визирь прав. Его советы обычно были к месту. Что ж, можно выслушать его и в этот раз. Гречанка никуда не денется.

Султан дал знак: мол, продолжай. И Баязид-паша продолжил:

— С приходом Бедреддина поднялся весь черный люд, все население Загоры. Собравшись силами, готовятся к походу на столицу.

— Откуда ведомо?

— От наших беев в мятежном стане…

— С ним наши беи?

— Кое-кто. Поддались злонамеренным речам. Сам знаешь, государь, у Бедреддина они заманчивы, как сладостное пение сирены. Но вовремя опамятовались, увидев, что до добра он их не доведет…

— Так в чем же твой вопрос, визирь?

— Прикажет ли мой повелитель начать теперь осаду Салоник, чтобы заполучить лже-Мустафу, или заняться Бедреддином?

Мехмед Челеби глубокомысленно огладил бороду.

После довольно долгого молчания заключил:

— По-твоему, выходит, дело снова приняло серьезный оборот?

— Склоняю голову перед прозорливостью твоей, мой господин.

Мехмед Челеби приосанился. Тоном, не допускающим возражений, повелел:

— Нам угодно принять решение на совете.

— Совет весь в сборе, повелитель. Прикажешь звать к тебе в шатер?..

На совет, как положено, сошлись оба визиря и старший воевода. Им был Эвренос-бей, властитель ближайшего османского удела Серез. Эвреносу было под девяносто, туг на ухо, но быстр умом, старик еще отменно держался в седле. Само присутствие его здесь в поздний час могло служить порукой неотложности решения.

Первым держал слово Баязид-паша.

— По мне, не медля часом, всей силой надобно ударить по Бедреддину с голытьбой и тем покончить дело, успешно начатое наследником твоим, мой господин, в Айдыне, а державу избавить от грозы.

— Ты сам сказал, визирь, про голытьбу. Что за гроза в ней? Неужто не из тучи, из навозной кучи грянет гром?

— Не в голытьбе гроза, мой господин, а в Бедреддине. Распятый бунтовщик Бёрклюдже Мустафа, повешенный в Манисе Ху Кемаль подняли голову по его наущенью.

— Откуда ведомо?

— Позволь, мой господин, тебе представить самовидца.

Султан разрешающе кивнул. Визирь дал знак. В шатер вошел медвежеподобный, заросший по уши бородой пожилой воин в папахе, обернутой чалмою. Уткнулся носом в ковер.

— Скажи-ка государю все, что знаешь! — приказал визирь.

Воин сел на колени. Сложил руки на животе.

— Смилуйся, мой государь. Шея моя — тоньше волоса. Прослышали мы от родича своего Абдюлкадира-ага: Бедреддин явился близ Силистры. И вместе с Юсуфом-беем поспешили ему навстречу. Клянусь и тем и этим светом, мой государь, не ведали ни сном ни духом, что он беглец. А что Бёрклюдже — предатель нашей веры святой, что повязанный с жидами Ху Кемаль — его наущенец — помыслить не могли. А как узнали, решили довести до слуха твоего, мой государь!

С этими словами он сунул ладонь за кушак, вытащил свернутый в тонкую трубку свиток и, прижав правую руку к сердцу, левой протянул ее в сторону султана.

Султан меж тем узнал его. То был видный в воинском кругу сипахи, по имени Азиз-алп. Служил и Сулейману, и Мусе, присягнул и ему, Мехмеду Челеби. Не по неведению, нет, пошел он к Бедреддину. И предавал его сейчас лишь потому, что испугался за свою душу, когда узнал о пораженье еретиков в Айдыне.

— Что это? — спросил Мехмед Челеби, указывая глазами на протянутый свиток.

— Подметное письмо, мой господин, — опередил сипахи Баязид-паша. — Одно из множества, в которых шейх Бедреддин оповещает, что Бёрклюдже Мустафа и Ху Кемаль, его заместники, восстали по его приказу, и созывает в свой стан всех, кто не имеет земли, кто жаждет власти и свободы от запретов нашей веры. Как я тебе докладывал, мой повелитель.

— А где же Юсуф-бей?

— Остался, мой государь, — откликнулся сипахи, все так же держа свиток в протянутой руке. — За ним глядят во все глаза. Надеются, что он из сброда соберет им дружину конной рати. Я сам ушел лишь потому, что Бедреддин отправил меня в столицу с ближайшим соучастником своим Ахи Махмудом. Его — поднимать против тебя воинов ахи, меня — склонять к измене твоих сипахи, мой государь.

Тут только до султана дошло, как он был беспечен. И явился страх: если бы не визирь… А вслед за страхом — гнев. Медленно, будто подыскивая слова, он спросил: