— Может, хватит мечтать о том, как ты будешь пожирать трупы несчастных животных и лапать непотребных женщин! — Старец прервал радужные мечты Конана. — Клянусь Асурой, иногда я впадаю в искушение обломать палку о спину молодого осла вроде тебя.
Представив, как сухонький старичок, едва доходивший варвару до середины груди, прыгает вокруг него, словно задиристый воробей, и пытается отходить палкой, киммериец расхохотался. Вендиец сначала сердито сверкал глазами, пытаясь придать себе грозный вид, а потом и сам захихикал, как проказливый мальчишка.
— Ох, мудрейший, — простонал Конан, утирая слезы, — а ты, оказывается, и кричать умеешь! Как наскочил на меня, а! Знаешь, тебе тоже не суждено стать голубем в следующей жизни — ты будешь бойцовым петухом.
— Увы, все мы рабы своих слабостей, — вздохнул вендиец, но в глазах его продолжали вспыхивать искры смеха, а губы невольно кривились в улыбке.
— Сознайся, — не отставал варвар, — и ты в молодости был горяч.
— Чего скрывать, порядочный был олух. Упрямый, как буйвол. Наверно, боги что-то напутали. Мне бы родиться в семье воина, а не жреца. У нас судьба человека предопределена: сын идет дорогой отцов и дедов. Еще мальчишкой меня отдали в учение, а я, вместо того чтобы зазубривать священные гимны и прислуживать наставнику, удирал в лес и часами предавался дурацким мечтам: вот я лечу на боевой колеснице, затмевая всех блеском славы, и красавицы тайком вздыхают обо мне. Да мало ли о чем может грезить безмозглый сопляк… Иногда я даже завидовал обезьянам, которые свободно носятся по лесу, перелетая с дерева на дерево.
— А что было потом?
— Учитель пожаловался отцу.
— И тот вздул тебя хорошенько?
— Нет, пригрозил, что, если я не возьмусь за ум, отречется от меня и выгонит из дома, так что я стану неприкасаемым и все будут избегать меня, как прокаженного. Однако как ловко ты спутал мои мысли и заставил забыть о главном! Как ни горько мне это сознавать, из тебя выйдет изрядный пройдоха и искусный вор. Если только проклятая сталь не погубит тебя раньше…
— Ну вот, опять ты за свое!
— Эх, сын мой, ты юн и глуп и не видишь опасности, пока она не возникнет перед самым твоим носом. Говорю тебе, Зло спит до поры, но если оно проснется…
— …Я возьму над ним верх, как уже бывало.
— И зачем только я свернул с дороги и поспешил к тебе на помощь! Почему я помешал дракону избавить мир от заносчивого мальчишки, от этой горы мяса с умом младенца?
— Не потому ли, что ты любопытен не в меру и любишь совать нос в чужие дела? Не помешай ты мне, я бы и сам выпустил кишки из этой ящерицы и освежевал ее. Представь, какой щит можно было сделать из ее каменной шкуры. Ни одна стрела, ни один клинок не пробил бы его!
— Если бы я не вмешался, эта «ящерица» сейчас бы мирно ужинала тем, что осталось от глупого варвара, похрустывая косточками.
— Если бы не ты, я бы сейчас обгладывал ее косточки, вместо того чтобы давиться всякой пакостью, которую ты называешь едой.
Старик презрительно поджал губы, всем своим видом показывая, что не намерен больше опускаться до пререканий с мальчишкой. И Конан почувствовал, что зарвался. Честно говоря вендиец был недалек от истины: он появился как раз вовремя, выручил его, Конана, из беды, врачевал его раны, разделил с ним пищу, а взамен только наслушался дерзостей. Он, конечно, порядком наскучил своими нравоучениями, но старые люди любят надоедать советами, даже когда об этом не просят. Не будет большой беды, если позволить ему поколдовать немного…
— Вот именно, — буркнул вендиец, — беды не будет, если этот назойливый старикашка вложит немного ума в твою пустую голову.
Конан вздрогнул: он забыл о том, что Чиндара свободно читает его мысли.
— Скажи, о почтенный старец, а много ли таких искусников, умеющих влезать в чужой разум, как вор — в чужой кошель?
— Нет, непочтительный щенок, у тебя хватило бы пальцев на руках, чтобы перечесть их.
— Это славно, а то некому было бы приносить жертвы Белу, покровителю воров и торгашей.
— Так ты готов открыть свой ум для Истины?
— Готов, если ты уверен, что это Истина.
Со снисходительным вздохом, с каким взрослый смиряется с капризами ребенка, Конан лениво смежил веки. Сухие старческие пальцы стиснули его руку, и перед мысленным взором варвара потекли, вытесняя одна другую, картины, то сумеречно тусклые, то ослепительно яркие.
Привиделся ему каменистый берег неласкового северного моря, и длинная узкая ладья, лежавшая на берегу, и люди в одеждах из звериных шкур, сновавшие возле нее. Одни забивали пазы между темными досками толстыми кожаными шнурами, другие смолили дерево, заменяли изношенные куски обшивки, осматривали длинные весла, чинили парус. Поодаль стоял рыжебородый великан в сапогах с высокими голенищами и кожаных штанах. Мощный торс его прикрывала безрукавка из вывернутой мехом внутрь козьей шкуры, которая оставляла полуобнаженной богатырскую грудь. На крепкой бычьей шее поблескивало ожерелье из золотых самородков, знак власти. К рыжебородому приблизилась статная светловолосая женщина, голову которой украшал золотой обруч. Она робко дотронулась до руки великана и что-то сказала ему. Красивое лицо выражало мольбу и страх. Но рыжебородый даже не повернул головы в ее сторону, только нахмурился. Женщина гневно тряхнула головой, резким движением отбросила на спину тяжелые косы цвета спелой ржи. Теперь красавица говорила горячо, почти кричала. Великан наконец смерил ее тяжелым взглядом и что-то процедил сквозь зубы, коротко и зло. Женщина упала перед ним на колени, обхватила его ноги и продолжала говорить, давясь рыданиями и указывая на трех мальчуганов, которые носились наперегонки с огромными свирепыми псами.
