Спрятанная война - [35]

Рядом со мной летел прокурор из бывшего Кундузского гарнизона – человек с аккуратными черными усиками, быстрыми внимательными глазами и слегка скошенным на кончике носом. Из одного кармана он достал портативный фонарик, из другого – мятый нераспечатанный почтовый конверт. Наведя на него луч жидкого желтого света, чертыхнулся:

– Сучьи сыны! Прокурорам не доверяют… Опять! – в голосе его слышалась тихая, сдавленная злоба. – Полюбуйтесь-ка…

Прокурор протянул мне конверт с жирным штемпелем:

«Поступило со следами вскрытия. Оператор УФПС»[28].

– А вот предыдущее – от жены. – Он сунул юркую руку под ремень подвесной парашютной системы, крестом обхватившей его грудь, и достал из кармана пожухлый конверт. Я разглядел на нем другой штемпель: «Поступило в грязном виде. Оператор №…»

– Как-то я не вытерпел, – опять заговорил прокурор, ища своими глазами мои, – вызвал фельда, отчитал его:

«Что за хамство?! Я же прокурор, полковник, в конце концов!»

– А что фельд? – спросил я, возвращая конверт.

– Говорит, что не он читает, а спецслужба в Алма-Ате…

Вы, кстати, вооружены?

– Только этими двумя, – ответил я и показал два кулака. – А вы?

– Есесьно! – лукаво улыбнулся прокурор и похлопал по кобуре. В ней лежал пистолет Стечкина.

– И вон еще, – он кивнул на сиденье. Там трясся новенький автомат с подствольным гранатометом. Чуть позже я разглядел на полковнике нагрудник, плотно набитый магазинами для АК и гранатами.

– Вы самый вооруженный человек в Афганистане, – заметил я. – Мне страшно сидеть с вами.

– Не смейтесь. Мало ли что!

– Лететь нам долго. Расскажите-ка какое-нибудь интересное дело, которым вам пришлось заниматься.

– Боюсь, – махнул он рукой, – я вас разочарую. Не дают нам заниматься крупными рыбами. Разрешают лишь мелочевкой. Все сделано для того, чтобы не подпустить прокурора к настоящим преступлениям, к мафии.

– Что вы называете мелочевкой?

– К примеру, несколько лет назад поступило распоряжение бросить все силы на выискивание, извините за выражение, «незаконных» бань в частях и подразделениях, жестоко карать тех, кто их построил. Понимаете, нас отвлекают этой мелочью. А ежели иной раз возьмешь крупную рыбину на крючок, так звонить начинают аж из Москвы, приказывают прекратить дело…

– Я в Кабуле познакомился с одним прокурором.

По-моему, он целую неделю занимался тем, что допрашивал солдатика, решившего заработать себе на медаль.

– Самострел что ли?

– Да. Парень оттянул кожу на животе и выстрелил через бронежилет… А дезертирами или пропавшими без вести вы не занимаетесь?

– Как не занимаемся! – встрепенулся полковник. – Конечно, занимаемся.

Я отодвинул шторку и глянул в иллюминатор. Казалось, небо и земля поменялись местами. Все пространство внизу было усыпано тысячами маленьких звезд, слабо мерцавших в ночи. Над головой же клубилась кромешная тьма.

– Скорее всего это Рабатак, – предположил полковник.

– А не Айбак?

– Может быть. Когда прилетим, я дам вам кассету с допросом одного из дезертиров.

– Сухаревская амнистия на него не распространяется?

– Пока Указа Президиума Верховного Совета не было, нас она, если честно, мало волнует. – Полковник улыбнулся и подмигнул мне:

– Политика политикой, а солдат в узде держать надо. Так-то.

– Что сейчас с Целуевским? – спросил я.

– Это тот, что вернулся прошлой осенью из США?

– Да.

– Его дело прекращено. Парень попал в психиатрическую лечебницу. Хотите чаю? У меня хороший, индийский…

***

– Хотите чаю? У меня хороший, индийский… – Рита Сергеевна Переслени, маленькая, чахлая, прежде времени состарившаяся женщина, разгладила видавшую виды скатерку на круглом столе и пошла неверной, шаткой походкой на кухню в дальний конец коммуналки.

В этой московской квартире стойко пахло бедой и одиночеством. Жалобно скрипели половицы под старческими ногами ее обитателей. Холодно, в такт громыхавшим на дороге грузовикам, позвякивали замызганные стекла в окнах.

Юрий Сергеевич Кузнецов, брат Риты Сергеевны, прикрыв за ней дверь, опять сел в кресло и закурил папироску.

Сморщив кожу на переносье, сказал почти шепотом:

– Знаете, сохнет она по нем. Истосковалась вконец, Я гляжу на сестру: у меня, у старика, сердце закипает. Последнюю рубаху отдам, только бы увидеть ее улыбку. Хоть разок…

Глаза его слезились. Но вместо того, чтобы вытереть их, он снял массивные очки и протер краем выпущенной рубахи толстые линзы.

– Учился он в школе номер восемьдесят три. – Юрий Сергеевич опять надел очки, ударил по ним пальцем, чтобы переносица лучше вошла в пах. – Знаете, тут неподалеку: восемнадцатый троллейбус, остановка «Школа»… Окончив восьмилетку, пошел в ПТУ. Потом работал на заводе «Салют». Одиннадцатого мая восемьдесят третьего Алешку забрали в армию. С тех пор ни она, ни я его не видели.

Я услышал шаги Риты Сергеевны. Остановившись, она поставила звякнувший крышкой чайник на пол, открыла дверь, опять нагнулась, взяла чайник, тихо вошла в комнату.

– Когда мы прощались на вокзале, – брат помог сестре расставить три чашки на столе, – бабушка Алешки навзрыд плакала.

– Двух других внуков провожала спокойно, – сказала Рита Сергеевна, доставая из рассохшегося буфета песочное печенье, – а Алексея моего – с ревом. Словно предчувствовала беду.