Спроси у пыли - [13]

— Как зовут девушку, которая здесь работает?

— Камилла, что ли?

— Та, которая работала прошлой ночью.

— Это она, Камилла Лопес.

— Не передадите ей вот это. Просто отдайте и все. Скажите, что пришел какой-то парень и попросил передать.

Старик вытер руки о передник и взял журнал.

— Позаботьтесь, пожалуйста, это очень важно.

Старик закрыл дверь. Через окно я видел, как он, бросив журнал на стойку, вернулся к работе. Легкий ветерок ворошил страницы журнала. Я шел и думал, как бы старик вовсе не позабыл о просьбе. Дойдя до Административного центра, я вдруг понял, что совершил ошибку: моя надпись на журнале не произведет никакого впечатления на такую девушку. Я поспешил назад к «Колумбийскому буфету» и постучался в окно. Пока старик возился с замком, до меня доносилось его ворчание. Открыв дверь, он смахнул пот с глаз и снова увидел меня.

— Не могли бы вы дать мне тот журнал на минутку, я хочу кое-что написать на нем.

Старик ничего не понял. Он тяжело вздохнул, замотал головой и велел мне зайти.

— Иди сам возьми, черт бы тебя побрал. Мне работать надо.

Я раскрыл журнал, разгладил страницы и зачиркал свою надпись к принцессе Майя. Вместо этого я написал:

Дорогая Изодранная Гуарача,

Ты не могла знать этого, но прошлой ночью ты оскорбила автора нижеследующего рассказа. Умеешь ли ты читать? Если да, удели пятнадцать минут своего времени и насладись шедевром. И в следующий раз будь осторожнее. Не всякий, кто заглядывает в твою забегаловку, — шваль.

Артуро Бандини

Я протянул журнал старику, но он даже не посмотрел на меня.

— Передайте это мисс Лопес и проследите, чтобы она получила лично.

Старик отбросил швабру, смахнул пот с морщинистого лица и указал на дверь:

— Убирайся отсюда!

Я положил журнал обратно на стойку и неторопливо направился к выходу. В дверях я обернулся и помахал на прощание.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Голод на время отступился от меня. Под кроватью оставались еще несколько апельсинов. В тот вечер я съел три или четыре плода и с наступлением темноты спустился с Банкер-Хилл в центр города. Укрывшись в тени дверного проема прямо напротив «Колумбийского буфета», я наблюдал за Камиллой Лопес. Она была все в том же белом переднике. Я затрепетал, когда увидел ее, и странное мощное чувство сдавило мне горло. Но спустя несколько минут вся странность ушла, и я простоял в темноте, пока не заболели ноги.

Заметив полицейского, двигающегося в мою сторону, я покинул свой наблюдательный пункт. Ночь была жаркая. По городу гулял песчаный ветер с Мохаве. Каждый раз, прикасаясь к чему-либо, я чувствовал кончиками своих пальцев уколы крохотных коричневых песчинок. Вернувшись в свою комнату, я обнаружил, что механизм моей новой печатной машинки забит песком. Песок был повсюду: в ушах, волосах, одежде, он просочился даже под простыни моей кровати. Я лежал в темноте, и красный свет от отеля «Сент-Пол», но теперь с ужасным голубоватым оттенком, то врывался в мою комнату, то исчезал.

На следующее утро я уже не мог больше есть апельсины. От одной мысли о них меня выворачивало. К полудню, после бесцельных прогулок по городу, меня охватило острое чувство жалости к самому себе, я был больше не в силах справляться со своим горем. Вернувшись в отель, я рухнул на кровать и разревелся от всей души. Я позволил жалкому чувству выплеснуться всему без остатка из самых потаенных уголков моей души и когда уже больше не мог плакать, испытал облегчение. Я ощущал себя обновленным правдивым и непорочным. Я сел и написал письмо матери — честное письмо. Я рассказал ей, что соврал в прошлом письме, и попросил прислать немного денег, потому что решил вернуться домой.

Лишь я закончил писать, в комнату вошел Хеллфрик. Он был в костюме, а не в халате, и поэтому сначала я его даже не узнал. Не проронив ни слова, он прошел и выложил на стол пятнадцать центов.

— Я честный человек, малыш, — заявил он. — Я столь же честен, сколь длится божий день!

И удалился.

Я смахнул монеты со стола в ладонь, выпрыгнул в окно и помчался по улице по направлению к бакалее. Маленький японец, завидев меня, уже приготовил пакет и держал его над корзиной с апельсинами. Он был крайне удивлен, когда я пробежал мимо и влетел в бакалею. Я купил печенье, дюжину. Расположившись на кровати, я поглощал их почти не жуя, проталкивая внутрь глотками воды. Я оживал. Желудок мой был полон, и у меня еще оставался никель. Я разорвал письмо и развалился на кровати в ожидании вечера. Никель — мой пропуск в «Колумбийский буфет». Я ждал, отяжелевший от пищи и желания.

Она заметила меня еще при входе. Она была довольна, что я пришел. Точно-точно, я понял это по тому, как радостно распахнулись ее глаза. Лицо ее просияло, и снова странное чувство сдавило мне горло. Но вскоре я почувствовал себя невероятно счастливым, уверенным и осознающим свою силу и молодость. Я сел за тот же столик, что и в первый раз. В этот вечер в салуне играла музыка — скрипка и фортепиано — две толстые тетки с грубыми мужеподобными лицами и короткими стрижками. Они исполняли песенку «По волнам». Та-ди-да-да, и я наблюдал за танцующей с подносом Камиллой. Ее волосы были так черны, так густы и так плотно переплетены, что казалось, это виноградные гроздья скрывают шею Камиллы. О, этот салун был священным местом. Все здесь было святое: и стулья, и столы, и тряпка в ее руках, и опилки под ее ногами. И она была майяская принцесса, и здесь был ее замок. Я наблюдал, как изодранные гуарачи скользят по полу, и страстно желал их. Я хотел бы прижимать их к своей груди, когда ложился спать. Обнимать их во сне, дышать их ароматом.