Спор об унтере Грише - [30]

Но людям уже достаточно втолковали, что они смеют и чего не смеют делать. Поэтому стоит ли еще таскаться по ночам, рискуя промочить ноги или сломать при неясном свете луны велосипед в этих болотистых лугах, в зарослях, среди кустов и деревьев?

И о чем только не приходится говорить: обо всем, что связано с войной, с нашим пребыванием здесь, о происках красных, об Америке, Вильсоне, об успехах наших подводных лодок. Каждый день читаешь в газетах, что близок день, когда подвоз продовольствия станет невозможным для Англии. И надо готовить новый военный заем и навязать его порабощенному населению.

Кроме того, наступает пора носки яиц, и вахмистру необходимо тщательно рассчитать, каков должен быть размер яичной повинности каждой деревни, чтобы при этом кое-что очистилось и на внеслужебные потребности жандармского вахмистра, его супруги и кое-каких состоятельных знакомых там, дома.

Наморщив лоб, с сигарой во рту, в расстегнутой тужурке, вахмистр Шмидт подымается по ступенькам, ведущим с деревенской площади к дверям его квартиры. Хорошая погода удержится. Вокруг луны красивые кучевые облака.

«Смешно, — думает он, — они выглядят, совсем как глыбы льда во время ледохода на Немане три-четыре недели назад. Сплошные круглые плиты, набухшие по краям, плывут по темному пространству. Ладно, наука уж разберется в этом». И вахмистр исчезает за дверью, где его ждут грог и газета.

Странное ощущение испытывает не умеющий читать человек, когда стоит, озаряемый лунным светом, перед наклеенным на доске печатным текстом и всматривается в него. Какое-то страстное ожидание мелькает в его взгляде, и он качает головой, глядя на доску с приказами и постановлениями на семи языках. Если бы он кончил школу, то прочитал бы на этой доске, где находится.

Но он даже не знает названия деревни и не имеет никакого представления о том, как далеко он от линии фронта и какие вообще полезные сведения можно почерпнуть из этих печатных столбцов. Какие совершенно новые просторы открылись бы ему, если бы он сумел разобраться в этих черных и белых значках!

Такой вот солдат едва в состоянии различить даже рисунок букв: заковыристые буквы немецкого шрифта, гладкие — польского и литовского, слегка закругленные — русского и четырехугольные с точками — еврейского.

И вот стоишь беспомощно в свете луны: не знаешь, когда придется поесть горячего, не попадешь ли в конце концов в лапы жандармов. И, несмотря на все эти опасности, нельзя миновать эту местность, потому что единственная сухая дорога — это дорога через деревню.

И все же совсем было бы неплохо, если бы порой человек читал хоть на одном языке из семи. Ведь может случиться, что приказы касаются отчасти и его, даже если он и вовсе не подозревает этого.

Где-то далеко, на восточной окраине этой области, германская армия, зарывшись в землю, ждет мира, который должен же в конце концов наступить. И в этом страстном ожидании сближаются здесь, несмотря на различие каст, офицер и солдат.

Чем дальше на запад, в глубь этого района, где пульс жизни едва ощутим — в городах, местных комендатурах, гарнизонных частях, — тем различие между двумя слоями немцев становится более резким, чем различие между краснокожими и белыми. Краснокожие — это простые солдаты, они всеми силами души стремятся домой, жаждут конца войны. Белые — это офицеры, чиновники, служащие управлений, тыловых пунктов, высшее начальство. Им живется вовсе не плохо. Они могут потерпеть и еще.

Их дело — победить, то есть наложить руку на эту могучую, богатую страну и ее население, продолжать душить всю эту массу солдат, рядовых краснокожих, теми средствами, которыми они — власть имущие — управляли миллионами трудящихся в Пруссии до лета 1914 года и в особенности с этого момента. Всякий, кто пытается сопротивляться, должен быть безжалостно уничтожен.

Все артерии, по которым движутся приказы, постановления, рапорты об их исполнении и распоряжения административных властей, ведут в комнату офицера, живущего в большом доме ныне ставшего германским города Белостока, — в рабочий кабинет генерал-лейтенанта Альберта Шиффенцана.

По мере приближения к штабу становится гуще сеть всяких надзирающих инстанций, полиции, фельдъегерей и многочисленных начальствующих лиц. Каждый из них имеет право тщательно допросить любого человека, откуда и куда он направляется. Это право дает военное положение.

И вот в одном из домов восседает на коричневом стуле ефрейтор Лангерман. С тех пор как при большом отступлении при Висле ему угодила в спину шрапнель и он лишь с трудом оправился, Лангерман пламенно убежден в том, что за эту его рану надо у русских отнять еще больше земель, чем об этом мечтала самая смелая фантазия на протяжении всей истории войн.

В глубине души он, как и многие ему подобные, полагал, что аннексия уже совершилась. И поэтому почитал как бы своим научным долгом принять участие в деле изучения душевного состояния своих новых земляков. Прежде чем судьба забросила его сюда в качестве обозного шофера, он изучал новые языки, чем чрезвычайно гордился.

Теперь он писарь, а в свободные часы сочиняет аккуратненькие статейки для штабного отдела печати, той высшей инстанции, через которую по всем каналам германской общественной жизни просачивались пропитанные захватническими тенденциями сведения о вновь занятой территории.