Сполошный колокол - [71]

— Потому и пришел к тебе. Народ недоволен нами. Нужно сделать так, чтоб нам опять доверяли.

— Коровы дохнут от голода, — сказал мрачно Томила, — какое тут доверие.

— Может, в поле под охраной косарей выпустить?

В окошке мелькнула красная зарница.

— Что это? — удивился Гаврила.

— Пожар! Наши враги не дремлют.

— Пойду посмотрю. Горит в той стороне, куда мне нужно по делу.

— Ты один?

— Один.

— А телохранители где? Ночь на дворе.

— Оттого и хожу свободно. Ночью все кошки серые… О косарях подумай.

Гаврила ушел. Он собирался побывать у Пани, сказать ей, что Донат, раненный в грудь Зюссом, лежит у него, Гаврилы. В себя не приходил, но жив.

Пожар был сильный.

Гаврила прибавил шагу. И пришел он туда, куда собирался пойти с пожара, — пришел на пожарище: горел дом Пани.

— Сама подожгла! — говорили в толпе. — Приживальщик побил ее, а она — полячка, гордая. От злости дом свой и сожгла.

— Изменница она! — говорили другие. — Как узнала, что дворяне под казнь подведены, испугалась — и бежать. А дом зажгла, чтоб никто про тайны ее не узнал.

Пожар соседним домам не угрожал. А то, что дом подожгли, сомнения быть не могло. Горел со всех сторон. И внутри горело, и крыша, всё разом. Такой дом от огня не спасешь.

Вернулся Гаврила домой поздно.

Варя сидела у изголовья бредящего Доната. В уголке, свернувшись, как котята, спали три девушки.

— Это сестры пришли! — сказала Варя. — Агриппина бросила их и бежала с Дохтуровым из города. О Господи!

Нет, не зарыдала.

«Великая моя!» — У Гаврилы навернулись на глаза слезы: мать и свекровь погибли, брат еле жив, а ее хватило и на то, чтоб сестер меньших приголубить.

Гавриле хотелось погладить жену по щеке, да побоялся. Тут и нежностью надломить можно. И — поцеловал!

Посмотрела она на него: через все горе — любовь в глазах.

— Поспи, — сказал он ей, — я погляжу за ним.

Она послушно положила ему голову на колени и заснула.

Московские дела

Псков напугал Москву. Вот уже пять месяцев, как город вышел из повиновения и жил своими законами, своим умом. Да не это было самое страшное. Глядя на Псков, встрепенулись мятежные люди в Орле и Курске, в Царево-Алексееве-городе, в Переяславле Рязанском. Только-только притих Новгород, псковские уездные города все еще стояли на стороне мятежа. Тревожно было в северных городах. Тревожно было в самой Москве.

Хованский одерживал мелкие победы и писал слезливые челобитные. Он не мог взять Пскова и не мечтал об этом, боялся наступления осени.

Боялась осени и Москва. Развезет дороги — тогда Хованский будет бит. В распутицу помощи ему не окажешь. Ни людьми, ни продовольствием. Псковский и Новгородский края пришли в упадок. Крестьяне, занятые войной, разорились. Лошадей достать негде. В Новгороде собралось три тысячи солдат, которых нужно было отправить под Псков. Но на чем? Обыкновенная крестьянская подвода стоила безумных денег. Просили ни много ни мало десять рублей. И ни копейки не сбавляли.

Не падет Псков до осени, — значит, осенью его не взять, зимой и подавно. И тогда… Тогда, глядишь, Псков получит помощь из Польши. А он ее получит. И тогда… Тогда придет на Русскую землю большая война.

Алексей Михайлович, царь всея Руси, приказал пригласить в Москву представителей сословий на Собор.

Первое собрание земства прошло четвертого июля. На собрании выбрали людей, коим тотчас пришлось покинуть столовую избу Кремля, сесть в возки и спешно ехать во Псков.

Вести переговоры с псковичами, уговаривая их выдать зачинщиков бунта и впустить в город Хованского, должен был епископ Коломенский и Каширский Рафаил. С ним ехал архимандрит Андроникова монастыря Селиверст, черниговский протопоп Михаил, от дворян — воевода города Козлова стольник Иван Васильев сын Олферьев, московский дворянин Иван Еропкин, стряпчий Федор Рчинов, а с ними еще десять человек. Люди все в государстве известные. Все были на Соборе 1649 года, все подписались под Уложением.[23]

Ехали выборные быстро, да чем ближе ко Пскову, тем меньше у них было прыти.

Убежавший из города дьяк Дохтуров такое порассказал о новых псковских порядках, что Рафаил остановился в селе Медном и начал переписку с Москвой.

Псковичи к грамотам придирчивы, а в патриаршей грамоте, которую вез во Псков Рафаил, было написано, чтоб город выдал пятерых или четверых заводчиков.

«Сколько же требовать на выдачу, — спрашивал Рафаил, — пятерых или все-таки четверых?»

Узнав об этой переписке, митрополит Новгородский Никон, натерпевшийся от своих бунтарей, стал уговаривать государя отказаться от наказаний. Написал он Алексею Михайловичу пространную челобитную. «Мне, богомольцу твоему, ведомо учинилось, что у псковичей учинено укрепленье великое и крестное целование было, чтоб друг друга не подать, а те четыре человека, которых велят им выдать, во Пскове владетельны, и во всем их псковичи слушают. А если псковские воры за этих четырех человек станут, и для четырех человек твоя вотчина около Пскова, и в Новгородском уезде, в Шелонской и Воцкой пятинах, и в Луцком уезде, и в Пустой Ржеве разорится. Многие люди, дворяне и дети боярские, их жены и дети посечены и животы их пограблены, села и деревни пожжены, а иные всяких чинов люди подо Псковом и на дорогах побиты, а я с архимандритами, игуменами и с новгородцами посадскими людьми и крестьянами, подводы нанимая дорогою ценою под ратных людей и под запасы, вконец погибли. Твоя отчина пустеет, посадские людишки и крестьянешки бредут врознь. Вели, государь, и тем четырем человекам, пущим ворам, вместо смерти живот дать, чтоб Великому Новгороду и его уезду в копеечном разоренье не быть. А тем промыслом Пскова не взять…»