Сполошный колокол - [28]

— Чуем, куда клонишь, — сказали хлебники. — Тяжелые ныне времена. Ныне хлеб во Пскове не каждый ест.

— Не каждый, — строго сказал Гаврила.

И все вдруг заволновались:

— Раньше хлеб в продажу шел с пылу-жару… Горяченький-то он вкусен!.. Вкуснее не бывает… А теперь и печем меньше, а все одно плохо берут. Чешутся, чешутся, прежде чем денежку достать!.. Раньше за те деньги, что каравай стоит, пуд муки можно было купить!.. А Федька Емельянов сколько подвод сыпанул в Завеличье, в немецкие амбары… Скоро хлебушек — тю-тю! — за рубеж уплывет.

— А мы с вами с сумой пойдем, — сказал Гаврила.

— Ведь и правда! — озадачились хлебники. — Работы нам не будет. Еще и сами насидимся без куска.

— Ты все понял? — повернулся Гаврила к Ульяну.

Ульян промолчал. Обвели его вокруг пальца. Свои-то свои ребята, а сделают они так, как скажет Гаврила. И Гаврила сказал:

— Нам бегать-кричать на площади недосуг. Нам нужно хлебы печь, чтоб людей кормить. Но в ножки царю с повинной Пскову падать не к лицу. Не мы смуту затеяли. Произошла смута из-за Федькиного лихоманства. Пишите челобитье, просите в нем царевой милости, но и царева суда: пусть он Федьку урезонит и пусть хлеб псковский оставит во Пскове.

— Верно! — сказали единым дыхом хлебники. — Под твоей челобитной, Ульян, мы подписываться не будем. Поди-ка ты с ней к новым стрельцам, у которых не только хлеб отняли, но и жалованье денежное урезали, — они и твою челобитную, и тебя-то самого на части разорвут.

— Бог с вами, горожане! — воскликнул Ульян. — Я, что ли, челобитье составлял? Меня выбрали в сте говорить то, что написано…

— Кем написано? Небось сам Федька Емельянов со своими толстобрюхими купчишками составил грамотку? — осердился Гаврила.

— Я человек маленький, — ответил Ульян, — кто писал грамоту, не знаю… А коли вы меня спросите, как я сам про дело это думаю, скажу.

— Ну, скажи! — подбодрили его хлебники.

Сдвинул брови Ульян, желваками поиграл:

— Думаю так. Коли начали дело, отступаться стыдно. Верно Гаврила говорит: не мы смуту затевали, не мы кусок изо рта у кого-то выхватили, у нас его отнимают. Стоять нам надо едино.

— Чего ж тогда с челобитьем по домам ходить? — Гаврила глядел с прищуром.

Ульян в грудь себя ладонью хлопнул:

— Коли бы доверили, я с этой челобитной сам бы поехал, чтоб вручить ее в руки государя. На бояр ныне плоха надежда. Вся беда от них. Государь своих людишек, нас, псковичей, верю, не оставил бы в сиротстве.

— Ох, высоко до царя! — Гаврила головой покачал. — Ну, а если в тебе совесть есть, если ты хочешь меньшим людям добра — на меньших-то не только Псков, все царство Русское стоит, — иди с уговорщиками к Томиле. Под той челобитной, которую тот напишет, мы руку приложить рады.

— Дело говоришь! — изо всех сил обрадовался Ульян: деваться ему было некуда.

— Мне тесто месить, — сказал Гаврила, — а кто уже успел в работе, тот с тобой пойдет, к Томиле-то.

«Теперь не увильнуть», — подумал Ульян с тоской, а вслух все веселился:

— Пошли, горожане, к Томиле! Скопом! На миру и смерть красна.

А все ж не напрасно ходили по дворам уговорщики. Потише стало в городе. Грамотеи перьями скрипели — сочиняли челобитные. С челобитными шли во Всегороднюю избу, требовали немедля гонца в Москву слать. Из Всегородней избы челобитные отнесли на чердак к Томиле. Томила челобитные прочитал и рассердился:

— Всяк себя выгораживает, всяк о своей правде кричит: мельники, серебряники, кузнецы… Ныне — вбейте себе в головы — нет посадов, нет дворян и мещан, нищих и монахов. Ныне есть город Псков! Есть одна правда, правда о беде города Пскова. И про ту правду мы и должны рассказать нашему государю.

— Ты уж постарайся! — просили псковичи Томилу. — Чего тебе принести — вина, меду, пива?

— Квасу! — потребовал Томила. — А сами, чтоб не тянуть время, ступайте выбирать достойных людей, кто отвезет челобитную в Москву.

Псков успокаивался, а в деревнях псковских смута только-только начиналась.

Ночью четвертого марта видел Афанасий Лаврентьевич зарево в двух соседних деревнях: крестьяне жгли усадьбы помещиков. Никто им не мешал. Псковский воевода Никифор Сергеевич Собакин потерял власть.

Глядя на пожары, сказал себе Афанасий Лаврентьевич странные слова:

— А не моя ли заря занимается в зареве этом?

Ушел с улицы домой.

Не снимая шубы, сел на высокий стул, сдавил виски ладонями — заставлял себя думать. А вместо думы бешено колотилось сердце.

Единственная возможность предстать пред светлые царские очи — это броситься теперь в Москву и толково рассказать о случившемся. Дать верный совет, если спросят. Опасное дело — не с радостью явишься, но, если удастся показать себя, государь тебя не забудет.

Опять вышел на улицу. Огонь полыхал.

«Нечего больше ждать, — сказал себе. — Сегодня соседи горят, а завтра, глядишь…»

И невольно окинул взглядом свой дом.

Всю ночь не спал. Ждал вестей из Пскова. Приехал к нему пан Гулыга.

— Был в Польше? — спросил Афанасий Лаврентьевич.

— Был. Купил и бисеру, и лент.

— Поговорить бы нам с тобою надо… Ну, да сначала о деле. С чем послан?

— Пани велела передать: челобитную составляет Томила Слепой. Ульяна выкликать, чтоб он это челобитье в Москву вез, неразумно. Ульян во Пскове пригодится. Его заводчики бунта за своего приняли. Он теперь с ними думает.