Спокойствие - [29]

Под могильными плитами спали настоящие покойники, те, кто скончался от рака, или от пулевого ранения, или от старости. Земля вам пухом, вечный покой, мертвые слушают, как взмахивают крыльями фазаны, как вздыхают клапаны на каучуковом заводе и как всхлипывают влюбленные гимназистки, а между тем все нарастает какой-то треск, смех и грех. Это кладбищенский сторож разъезжает на велосипеде, у которого проржавела задняя втулка. Господи боже мой, что это еще такое! Здесь вам не бордель! Здесь покоятся сам Эндре Ади, сам Мор Иокаи! Убирайся кувыркаться со своей подружкой на Новое общественное кладбище! — и пока девушка поправляет юбку, парень просит сменить тон — насколько я помню, мы не переходили на “ты”. Пожалуйста, успокойтесь, уважаемый сторож, наверняка Мору Иокаи, или самому Ади нисколько не мешает, что мы тут занимаемся любовью. А заниматься любовью — это совсем не то, что кувыркаться, выбирайте слова. Не ровен час, я тоже буду здесь покоиться, где-нибудь между Эндре Ади и каучуковым заводом, уж я позабочусь в завещании, чтобы блюстители морали типа вас не смели приближаться к моей могиле — бессовестный девичий смех стихает вдали. Блюстители морали, какая наглость. И сторож швыряет на землю велосипед, хватает повалившийся крест и, прыгая прямо по могилам красноармейцев, гонится за ними до самого выхода.

Другой сторож в спортивном костюме ехал на велосипеде по тропинке, прямо на меня, на голове у него был берет, а на шее висел военный бинокль, чтобы можно было отслеживать вандалов, и всяких безнравственных личностей, и тех, кто приходит сюда спать, пока префектура не выделит им какую-нибудь прачечную.

— Возможно, вы забыли, где находитесь, уважаемый товарищ. Здесь не курят, — сказал он.

— Простите, — сказал я и потушил сигарету, хотя видел, что сам он только что курил.

— Я ищу кое-кого, — сказал я.

— Вы не успеете, через десять минут мы закрываем.

— Юдит Веер. Ее похоронили вчера утром, — сказал я.

— Извольте искать завтра. А сейчас будьте добры покинуть кладбище.

— Это моя сестра, — сказал я.

— Одиннадцатый участок, за каучуковым заводом. Только поспешите, в восемь мы выпускаем собак.

Я вернулся, мама, сказал я с порога, но она не ответила. Она все так же лежала на кровати, как и вчера, когда я уходил, только за это время полотенце на ее лице высохло и сморщилось. Со временем вот так же высохло ее тело. Пятнадцать лет небытие опутывало ее своими нитями, словно паук божью коровку, но даже на смертном одре сквозь густую сеть морщин просвечивал изумительной красоты хитиновый панцирь.

Я вернулся, мама, повторил я, затем снял с нее полотенце, думая, что она спит, но она лежала с открытыми глазами, при этом взгляд у нее был отсутствующий. И когда я увидел это опустошенное лицо, то понял, что разговаривать бессмысленно. Я пошел на кухню заварить чай, чуть погодя она пришла, хотя и едва стояла на ногах.

— Где ты был, сынок, — спросила она, как будто первый раз в жизни.

— Не важно, — сказал я.

— Она это заслужила. Пусть сгниет там, в земле, вместе со своими нотами. Пусть сгниет!

— Я устал, — сказал я и встал, чтобы выйти, но она схватила меня за руку.

— Значит, ты поверил? Поверил во всю эту чушь?

— Не важно, — сказал я.

— Нет, важно! Каждая строчка этого письма была грязной ложью!

— Скорей всего, ты права, — сказал я.

— Я никогда никого ни к чему не принуждала!

— Может быть, мама, — сказал я.

— Она была взрослая женщина! Она всегда делала, что хотела! И трахалась, с кем хотела! И я тоже трахаюсь, с кем хочу!

— Я знаю, — сказал я.

— И аборт — это гнусная ложь! Это был просто осмотр! Банальный осмотр, понял?!

— Наверное, ты права, — сказал я.

— Заткнись! Никаких наверное! Всех тринадцатилетних девочек водят к врачу, понял?!

— Понял, мама, — сказал я.

— Ты ничего не понимаешь! Я учила ее жить! Женщина должна уметь жить! Я хотела как лучше!

— Теперь уже совершенно не важно, мама, — сказал я.

Сперва казалось, что она не выходит из квартиры только из-за мигрени, но мигрень растянулась на пятнадцать лет. Две недели назад она впервые за долгие годы увидела небо, я распорядился, чтобы ее вынесли во двор в открытом гробу.

— Вы не хотите закрыть ей глаза? — спросил один из мужчин, несших гроб.

— Нет, — сказал я.

— Но таков обычай.

— Знаю, — сказал я.

— У нее были красивые глаза.

— Да и сейчас — сказал я, а соседи стояли на лестничной клетке и удивлялись, откуда появилась моя мама, они успели забыть о ее существовании.

В первые месяцы соседи еще интересовались, где же милая актриса, давненько ее не было видно, неужели она заболела, и я сообщал им, что мама в добром здравии. Потом они стали спрашивать про счета за газ и за свет, а Карчика успокаивал их, никакого инсульта, актриса Веер только что захлопнула дверь своей комнаты перед его носом, поверьте, она до сих пор очаровательна, как в фильме, который показывали в тот понедельник. Великие актрисы часто удаляются от дел, потом они находят себе новое занятие и снова радуют поклонников, становятся защитницами животных, или что-нибудь в этом духе.

Через несколько недель после похорон Юдит мне приснился сон. Я забрался на вершину горы, было раннее утро. Внизу, в глубине долины, еще клубился туман, но здесь, наверху, белоснежные дома, где жили цыгане, слепили глаза. Дрожа от страха, я крался мимо закрытых дверей и окон, занавешенных черным шелком, уборщица из театра рассказывала мне, что цыгане крадут маленьких детей, привязывают к стойлам и поят лошадиной кровью и затем у детей как по волшебству вырастают крылья. Эти дети уносят мертвых в рай, или в ад, в зависимости от того, как решит вожак табора, поскольку цыгане не позволяют Богу вмешиваться даже в такие важные вопросы.