Спокойствие - [13]

И тогда Клеопатра побежала домой, в чем была. Из ее глаз черными ручьями бежали слезы, потому что она даже не успела смыть грим. Она пробежала чуть ли не весь центр города в черном парике на голове, в диадеме из фальшивых бриллиантов и в бюстгальтере из фальшивых рубинов, в сандалиях из искусственной кожи, и в халате из искусственного шелка, накинутом на плечи. Несколько дней спустя тот же наряд красовался на внучке товарища Феньо в роли Клеопатры на афише французского ревю. Люди не верили своим глазам, матери, выходившие из магазина “Пионер”, хватали детей и поворачивали их головы на сто восемьдесят градусов, так, как обычно свертывают головы курам, жены прямо на улице давали пощечины мужьям, которые глазели на Клеопатру, разинув рот, седьмой автобус проделал путь от площади Освобождения до “Астории” с черепашьей скоростью, поскольку пассажиры требовали, чтобы водитель не смел обгонять Клеопатру. Но никто, ровным счетом никто не понял, кто же эта полуголая женщина в развевающемся халате. Они не узнали свою актрису, потому что никогда не видели ее настоящих слез, только те, что проливаются в нужный момент от вьетнамского бальзама, намазанного под глазами. И даже сам Антоний никогда не видел Клеопатру плачущей, даже тогда, когда почтальон принес первое письмо с Восточного побережья. Именно тогда Антоний понял, что на самом деле слезы у Клеопатры не ментоловые, а соленые, как у любого нормального человека, и он даже не сразу понял, что это из-за потери дурацкой главной роли он впервые видит ее плачущей, что только фиаско в карьере смогло пробудить в ней человеческие чувства. Он был благодарен драконовым законам народной демократии за эти соленые слезы. Ему было наплевать, что Клеопатру перемещают из привилегированной категории не в нейтральную, а в запретную категорию. Ее личное дело переедет на две полки ниже, какая, к черту, разница! Антоний пошел в ванную за валерьяновыми каплями и за мокрыми полотенцами, расстегнул ремешки сандалий на ногах у Клеопатры и стер с ее щиколоток и пальцев ног пыль улицы Кошута, Малого Кольцевого проспекта и Музейного сада. Потом он снял с нее халат из искусственного шелка, чтобы вторым полотенцем стереть капли пота, скопившиеся в излучинах позвонков. Он смог успокоить плечи, дрожащие от рыданий и усмирить вздрагивающие бедра, украшенные золотым поясом. Затем он стер с рук Клеопатры перья из разодранной подушки, и рыдания утихли.

— Как хорошо, — сказала Клеопатра и повернулась, чтобы Антоний смог стереть с ее лица прилипшие перья и осушить настоящие слезы, пробившиеся сквозь театральный грим, чтобы он пробежался ветерком по пульсирующим жилам на стройной шее и чтобы он охладил мокрым полотенцем ее тяжело вздымающиеся груди, украшенные фальшивыми рубинами.

— Не плачьте, мама, — сказал Антоний, — и мягко провел полотенцем по долине ее живота, от грудей, вниз, до золотого пояса чуть ниже пупка.

— Сними с меня это барахло, сынок, — сказала Клеопатра, и я расстегнул на ней пояс, затем она приподняла ягодицы, чтобы я смог вытащить из-под нее ремень из искусственной змеиной кожи, выкрашенный в золотой цвет.

— Сволочи, они думают, что сделают из меня статистку, — сказала она. А я стирал перья с ее бедер.

— Ах, как хорошо, сынок. Еще, ступни тоже, — и она приподняла ногу, чтобы я смог держать ее, но я схватил ее за щиколотку, и ее ступни оказались у меня перед лицом.

— Успокойтесь, мама, — сказал я. И прежде чем начать массировать худые пальцы ног, я согревал ее ступни своим дыханием. Потом положил ее пятку себе на плечо, потому что обнять маму не осмелился, а нести ее на кровать не хотел, и несколько минут мы сидели вот так. Она — облокотившись на стул, в парике, наполовину сползшем с ее светлых волос, я — держа одну ее ногу на своем плече, другую в руках. Наверное, первый раз в жизни я чувствовал на себе ее теплый взгляд, но не решался поднять голову, потому что знал, это будет длиться, пока мы не посмотрим друг другу в глаза. Естественно, думал я, нельзя вот так, опустив голову, просидеть всю жизнь. Потом она медленно высвободила ногу у меня из рук и поднесла к моим губам для поцелуя.

— Тебя будут очень любить женщины, сынок, — сказала она и поспешила в ванную.

В одно прекрасное солнечное утро товарищ Феньо вызвал маму к себе в канцелярию, угостил коньяком “Наполеон” и сказал, мы очень огорчены, что дорогая актриса не может найти применение своему таланту. Вот вам, к примеру, сценарий, в нем замечательно прописана главная роль, и к тому же фильм совместного производства, а это означает, что вас ждут незабываемые поездки. Правда, только в Болгарию, но ведь море везде море. Ну, еще по рюмочке? Товарищ актриса, конечно, осознает, что в сложившейся ситуации возникают препятствующие факторы. Однако эти факторы можно легко устранить — в чем, в чем, а в коньяке эти французы знают толк, не правда ли? — словом, если ваша дочь вернется домой — в конце концов мы ведь музыкальная держава, не правда ли? — тот же Лист, и Барток, и Легар, и симфонический оркестр венгерских железных дорог, — словом, мы не понимаем вашу милую дочку. Но если она вернется, мы посчитаем эту маленькую ошибку просто за учебную стажировку, и могу вас заверить, что здесь она сможет воспользоваться не только своим талантом, но и новоприобретенными связями, естественно, если проявит некоторую долю самокритики и сознательности. К тому же, как я уже говорил, перед вами сценарий, а в будущем вас ждет много главных ролей, которые, впрочем, надо еще талантливо сыграть. Ну, и по последней — и мама в тот же вечер написала первое письмо. Она не упоминала в нем о главных ролях, но намекала, что слишком долго пребывать за границей непатриотично. На что моя старшая сестра ответила, дорогая мама, на следующей неделе я даю концерт вместе с Менухиным, вы серьезно думаете, что я присоединюсь к симфоническому оркестру венгерских железных дорог?