Спокойной ночи, крошка - [17]
Мы с Мэлом и Корделией свернули за угол и увидели скорую возле нашего дома. Мы замерли на месте.
Обычно скорая останавливается возле дома Мэла. Но на этот раз она стояла у нашего. Я бросилась вперед, Мэл помчался за мной, перегнал меня — у него ноги длиннее, да и сам он сильнее меня. Корделии всего шесть, ей за нами не угнаться. Мы бежим, бежим, но кажется, что до нашего дома так далеко…
Я вижу, как мама забирается в карету скорой помощи. Судя по всему, она здорова. Наверное, что-то случилось с папой. Я могу пробежать стометровку очень быстро, и потом мое сердце бьется часто-часто, но не так сильно, как сейчас. Оно никогда не билось так сильно.
Я много чего боюсь. Темноты. Чудовища, которое, по словам Мэла, живет в туалете во дворе. Пушистых игрушек — я наврала Корделии, что они оживают в полнолуние, а потом сама в это поверила. Того, что происходит с тетей Мер.
Но раньше мне еще никогда не было так страшно. Я боюсь, что с папой случится то же, что и с дядей Виктором, и я его больше никогда не увижу.
Мы остановились перед скорой и попытались заглянуть внутрь. Я дрожала.
— Дети… — сказал папа.
Он стоял за нашей спиной. Перед домом. Мы все повернулись к нему. На папе был серый плащ в полоску, который он носит на работу, голубая рубашка и синий галстук.
Мне хотелось подбежать к папе, обнять его, поцеловать, сказать, что я рада, ведь с ним ничего не случилось. Что я никогда не была счастливее.
Но я этого не сделала.
Папе бы это не понравилось. Он такое не любит.
На руках папа держал трехлетнюю Викторию, сестру Мэла. Малышка смотрела на скорую, ее глаза расширились. Ее волосы были заплетены в две косы с идеальным пробором. Тетя Мер расчесывала дочку часами, пока пробор не становился идеальным. Пока все не становилось идеальным. Мы все знали, что это знак. Знак того, что тете Мер плохо. Знак того, что нам пора бояться.
— Заходите в дом, пора обедать.
Мы все смотрели на папу и поэтому подпрыгнули от неожиданности, когда дверь скорой захлопнулась.
Все дело в тете Мер.
Как и всегда, беда случилась с тетей Мер.
На машине включилась мигалка, скорая поехала по узкой улочке, заставленной припаркованными автомобилями. Мы смотрели, как она подпрыгивает на кочках и сворачивает за угол.
— Заходите в дом, — уже строже сказал папа.
И я поняла почему. Все соседи стояли перед своими домами или выглядывали из окон, наблюдая за нами. Они всегда наблюдали за нами. Иногда мне казалось, что наши соседи поставили бы перед домами стулья и рассматривали бы нас в открытую, если бы могли. Лучше любого шоу. Лучше любого фильма. Мама с папой терпеть этого не могли.
— Мы словно золотые рыбки в аквариуме, — сказала как-то мама.
Дело не в том, что мои родители осуждали соседей за излишнее любопытство. Их возмущало то, что соседи наслаждаются чужой бедой. Наслаждаются тем, что это случилось не с ними.
Мама часто рассказывала нам, что, когда они с папой переехали сюда одиннадцать лет назад, соседи с ними не разговаривали. Женщины останавливались на улице и шептались, но замолкали, когда мама проходила мимо. Они молча смотрели на нее, когда она улыбалась им в магазине. Они отказывались брать для нее посылки у почтальона. Для двух африканцев, привыкших приветливо относится ко всем соседям, такое поведение казалось непостижимым.
Эти же соседи безмерно удивились, когда тетя Мер и дядя Виктор переехали на эту улицу шесть лет назад. Они старались держаться подальше от новых соседей. Мама не выдержала. Она отнесла тете Мер и дяде Виктору запеканку. Так началась их дружба. Так судьбы наших семей переплелись.
Поэтому мама всегда ездила в больницу с тетей Мер. Папа пытался соорудить обед, но это оказалось сложно, потому что Виктория не позволяла ему опускать ее на пол, и папе приходилось готовить одной рукой. Всякий раз, как я пыталась ему помочь, как помогаю маме, когда она готовит обед, он отмахивался. Папе было страшно, но он делал вид, будто все в порядке. И все это видели, даже Корделия.
— Твоей маме пришлось отправиться в больницу. — Папа попытался положить на тарелку рыбные палочки с жареной картошкой и зеленым горошком. — Это ненадолго, — сказал он Мэлу. — Вы двое останетесь здесь, пока мама не вернется домой. Мы зайдем к вам, возьмем пижаму и игрушки для Виктории.
Мы с Мэлом и Корделией молча сидели за столом. Тишина будто душила нас. Так часто бывало. После того как это происходило, тишина всегда была такой. Напряженной, болезненной. Душащей.
Каждый вздох напоминает о том, что могло случиться.
Мы молча обедаем, и каждый думает о том, что могло случиться. Конечно, мама с папой никогда не говорили с нами об этом, нам с Мэлом ведь было всего по девять лет. Мы были слишком маленькими. Но нам рассказывали ребята в школе. Они дразнили нас. Иногда, выбираясь ночью из кровати, мы подслушивали разговоры родителей.
Так мы узнали, что дядя Виктор не уезжал на заработки на пять лет. Он был в тюрьме. Мы до сих пор не знали за что, но все в школе дразнили нас, мол, папа Мэла — убийца. Или грабитель. Но никто не знал наверняка.
