Сплошные прелести - [47]

Как раз это место вызвало неожиданно бурю, разразившуюся над головой бедняги Дрифилда. В первые дни после появления «Чаши жизни» казалось, что ее встретят, как и остальные его романы, то есть появятся подробные рецензии, одобряющие произведения в целом и указывающие на отдельные недостатки, а спрос на книгу будет недурной, но скромный. Рози рассказывала мне, что он рассчитывал получить фунтов триста и снять на лето дом где-нибудь на реке. Первые два-три отзыва были расплывчатые; затем в одной из утренних газет появилась разносная статья на целый подвал. Роман оценивался как беспардонно грубый, непристойный, а издателям досталось за то, что они предложили публике такую книгу. В статье рисовались бедственные картины разлагающего воздействия, которое «Чаша жизни» должна оказать на молодежь Англии. Книгу оценили, как оскорбление всему женскому полу. Рецензент восставал против самой возможности того, чтобы такое произведение попало в руки неопытных юношей и чистых девушек. Другие газеты поддержали приговор. Самые глупые требовали запрещения книги, другие мрачно задавались вопросом, не тот ли здесь случай, когда насущно вмешательство прокурора. Осуждение стало всеобщим; если тот или иной писатель, привыкший к более реалистическому складу континентальной прозы, отваживался утверждать, что это лучшее из написанного Дрифилдом, то таких и слушать не желали, трактуя искреннюю убежденность как низменное желание подыграть галерке. Книгу не допустили в библиотеки, и хозяева железнодорожных киосков отказались пускать ее в продажу.

Все это, конечно, было очень неприятно Эдварду Дрифилду, но держался он с философским спокойствием.

— Говорят: это неправда, — пожимая плечами, улыбался он. — А это правда. И пошли они ко всем чертям.

В этих невзгодах его поддержала верность друзей. Восхищение «Чашей жизни» стало признаком эстетической проницательности; возмущение ею было равноценно признанию в собственном филистерстве. Миссис Бартон Трэфорд без колебаний заявляла, что это шедевр, и (хотя момент был не очень подходящим для статьи Бартона в «Квотерли») ее вера в будущность Эдварда Дрифилда осталась непоколебленной. Странно (и поучительно) читать сегодня книгу, породившую такой шум: в ней нет ни единого слова, от коего покраснеет последний скромник, ни единого эпизода, способного вызвать хоть тень смущения у нынешнего читателя романов.

Глава девятнадцатая

Полгода спустя, когда стихли страсти вокруг «Чащи жизни» и Дрифилд уже принялся за роман, вышедший потом под названием «По делам их», я, ставший на четвертом курсе ассистентом в стационаре, перед обходом палат поджидал, как положено, в вестибюле хирурга и заглянул мимоходом на полку для почты, — не знавшие домашнего адреса писали мне иногда на больницу. С удивлением обнаружил я на полке телеграмму следующего содержания: «Прошу непременно быть у меня сегодня в пять часов по важному делу. Изабел Трэфорд».

Я терялся в догадках, зачем ей понадобился. За последние два года встречались мы раз двадцать, но никакого внимания она на меня не обращала, и у нее я никогда не бывал. Впрочем, известно, как трудно залучить к чаю мужчин, и хозяйка, которой в последний момент их недостало, могла решить, что студентик-медик все-таки лучше, чем недобор; но, судя по тексту телеграммы, в виду имелся не прием.

Хирург, которого я сопровождал на обходе, был нуден и многоречив. Освободиться я смог только в половине шестого и еще добрых двадцать минут добирался до Челси. Миссис Бартон Трэфорд жила в многоквартирном доме на набережной. Было около шести, когда я позвонил в дверь и спросил, дома ли она. А когда меня проводили в гостиную и я стал объяснять, почему опоздал, она меня прервала:

— Мы допускали, что вам не удалось вырваться. Это неважно.

Ее муж тоже был здесь.

— Вероятно, он не откажется от чашки чаю, — сказал он.

— О, для чая уже поздновато, не так ли? — вежливо посмотрела она на меня полными доброты, кротко блиставшими глазами. — Ведь вам не хочется чаю?

Я хотел и пить и есть, поскольку завтрак мой состоял из лепешки с маслом и чашки кофе, но не желал в том признаться и отказался от чая.

— Вы знакомы с Олгудом Ньютоном? — спросила миссис Бартон Трэфорд, указывая на человека, сидевшего в большом кресле, когда я входил, и поднявшегося мне навстречу. — Полагаю, вы встречались с ним у Эдварда.

Встречались. Заходил он изредка, но я знал его имя и помнил в лицо. Он действовал мне на нервы, и не думаю, чтобы я когда-нибудь с ним разговаривал. Теперь он совершенно позабыт, а в те времена это был известнейший в Англии критик. Крупный тучный блондин с полным бледным лицом, седеющей шевелюрой и бледно-голубыми глазами, он обычно носил бледно-голубой галстук, дабы подчеркнуть цвет своих глаз. Он по-свойски держал себя с писателями, которых встречал у Дрифилда, и говорил им приятные и хвалебные слова, а стоило тем удалиться, на все лады проходился на их же счет. Он говорил тихо и вкрадчиво, отлично выбирая слова: никто не мог с большей точностью опорочить собственного друга.

Я обменялся рукопожатием с Олгудом Ньютоном, а миссис Бартон Трэфорд с обычной своей обходительностью взяла меня за руку и, чтобы я не чувствовал стеснения, усадила рядом с собой на диван. Со стола еще не убирали, и она, взяв сэндвич с вареньем, стало деликатно откусывать по кусочку.