Сплетение судеб, лет, событий - [5]

С двумя взрослыми парнями из этой группы я и познакомилась благодаря Лео. Одного звали Ганс (Hans), а второго – Гейнц (Heinz). Не только имя, но и воспитание у них было немецким, и если бы не Гитлер, они продолжали бы считать себя немцами, как и многие другие евреи в Германии до прихода к власти нацистов.

Оба были социалистами, но принадлежали к разным слоям общества и обладали совершенно противоположными характерами и склонностями.

Ганс был простым рабочим, простодушным и веселым, без каких-либо комплексов и претензий. Он очень скоро нашел себе в Лиепае подходящую подругу, и хотя она разговаривала на идиш, они хорошо понимали друг друга, поженились и вместе уехали в Палестину. Могу себе представить, что они быстро приспособились к трудным условиям жизни в киббуце того времени, тем более, что они с детства привыкли к трудностям и лишениям.

Совсем другое дело – Гейнц. Это был утонченный интеллигент из обеспеченной семьи. Он не мог жить без книг, без духовной пищи. Философствование, интересные беседы, дискуссии имели для него первостепенное значение.

В письме из киббуца он описывал нам свою жизнь, низведенную, по его словам до животного состояния: работа на цитрусовой плантации от зари до зари, зверская усталость, невозможность собраться с мыслями, ночевки в холодной палатке почти во всей одежде. Чувствовалось, что он в полном отчаянии. Что с ним стало, как сложилась в дальнейшем его жизнь, я так и не узнала.

В нашей еврейской школе, кроме латышского и немецкого языков, преподавали иврит. Я хорошо знала этот язык, хотя впоследствии почти полностью забыла, за исключением отдельных слов и одной песни, запавшей в мою память в связи с печальной судьбой ее автора, молодой поэтессы, рано умершей в киббуце от туберкулеза. Эта песня полна меланхолии, и ее слова звучат в подстрочном переводе примерно так: «Ночь, тьма, крутом, крутом мычат коровы./ Будут ли у меня светлые дни, и будут ли ночи…»

Как большинство учеников моего класса, я состояла в левой сионистской организации Хашомер Хацаир, но мое участие в ней ограничивалось походами в лес и песнями у костра, полными своеобразной романтики. Для более активного участия в этой молодежной организации у меня не было ни времени, ни желания. В сущности, я не была сионисткой, да и вообще национализм был мне чужд. То, что я узнавала из книг, вызывало у меня огромное желание познавать мир, и я затруднялась бы ответить на вопрос, какая его часть или отдельно взятая страна привлекают меня больше всего.

В 1934 году мои взгляды на жизнь получили более четкие очертания. Под влиянием бесед с Гейнцом и Гансом я стала интересоваться политикой, читать газеты. В мире происходило много важных событий, находивших отклик в газетах, а также в наших беседах.

В 1934 году, в годовщину провозглашения Гитлера Рейхсканцлером, резко активизировалась деятельность его сторонников не только в Западной Европе и в Австрии, но и в Латвии, где власти были вынуждены начать судебные разбирательства деятельности фашистской организации «Перконкрустс» и ее газеты. Но все это заглохло. В мае 1934 года к власти пришел Карлис Улманис. Он совершил государственный переворот, распустил Сейм и все политические партии и установил в Латвии авторитарный режим. Местным фашистам и сторонникам Гитлера это было весьма на руку.

В беседах с Гейнцом и Гансом мы узнавали много подробностей о событиях в Германии и в Австрии, где в феврале 1934 года восстал Шуцбунд, военизированная организация австрийских социал-демократов, созданная еще в 20-х годах для защиты социальных реформ. Восстание было быстро подавлено не без помощи местных нацистов.

До этого времени я не имела понятия о том, что такое – марксизм. Гейнц познакомил меня и Лео со взглядами немецкого марксиста Тальгеймера, книги которого были в Советской России запрещены, как я узнала много позже: они не соответствовали догмам марксизма-ленинизма.

С другой стороны, общаясь со своей вышеупомянутой ученицей-учительницей фортепьяно, которая была моей ровесницей, я познакомилась с некоторыми ребятами, на несколько лет старше нас, которые состояли в подпольной социалистической организации «Дарба Яунатне» («Рабочая молодежь»), куда входили не только латыши, но также евреи и русские. Я охотно соглашалась помочь подпольщикам в распространении листовок, подсовывая их под двери домов или в подворотни рабочего района, примыкавшего к Лиепайскому озеру.

Это можно было делать только после наступления темноты, когда улицы были пустынными – занятие не безопасное, так как полицейские особенно часто патрулировали этот район, где жило много социал-демократов, принимавших участие в мятежах 1905 года. Но в отличие от тех латышей, которые в сибирской ссылке примкнули к большевикам, остались в России и принимали участие в Октябрьской революции и ликвидации «контрреволюционеров», старые лиепайские социал-демократы, горячо любившие свою родину, Латвию, ограничивались тем, что за кружкой пива или в разговорах с молодежью вспоминали давние события и чужие края.

Мне запомнилась одна песенка, услышанная от кого-то из них, и отражающая чемоданные настроения латышей-участников революции 1905 года, после ссылки возвращавшихся в родные края. Эта забавная песенка состоит из смеси латышских слов с русскими и немецкими: «Kur ir mans štoks un čemodans, proščai, man vaļas nav…» («Где моя палка и чемодан, прощай, у меня нет времени…»).