Список ненависти - [2]

Я отказалась идти на церемонию. Мол, у меня нога болит и мне нужен отдых. А маме сказала, что эта церемония – дурацкая затея. «Только в школе могли придумать подобную бредятину. Ни за какие коврижки туда не пойду».

Честно говоря, я боялась встречаться со всеми. Боялась, что люди поверили во все написанное обо мне в газетах и рассказанное обо мне по телевидению и считают меня убийцей. Я страшилась прочитать в их глазах: «Лучше бы ты застрелилась вместе с ним». Еще больше я боялась выглядеть в их глазах самоотверженной героиней. На душе и так было тошно, ведь это мой парень убил нескольких ребят, и похоже, я дала ему понять, что тоже желаю им смерти. Идиотка. Я даже не подозревала о том, что он собирается перестрелять кучу народу, хотя он говорил мне об этом прямым текстом каждый день. Но, вместо того чтобы честно признаться в своих страхах маме, я твердила: «Бредятина какая-то. Ни за какие коврижки туда не пойду». Вот уж точно – привычка вторая натура.

В итоге директор школы мистер Энгерсон сам пришел к нам вечером вместо церемонии. Он говорил с мамой на кухне о… не знаю о чем. О боге, судьбе, травме и тому подобном. Уверена, он ждал, что я выйду из своей комнаты, улыбнусь и скажу, как сильно горжусь своей школой и как счастлива была пожертвовать собой ради нашей «мисс Совершенство» – Джессики Кэмпбелл. А может, он ждал от меня извинений. И я бы с удовольствием извинилась, если бы могла найти подходящие слова для чего-то настолько ужасного.

Пока мистер Энгерсон дожидался меня, я включила музыку и забралась под одеяло, решив – пусть сидит сколько влезет. Я не вышла из комнаты даже когда мама стала стучать в мою дверь, упрашивая вести себя прилично и спуститься вниз.

– Валери, ну пожалуйста! – шепотом взмолилась она, приоткрыв дверь и заглянув в мою комнату.

Я молча натянула на голову одеяло.

Я не выходила к мистеру Энгерсону не из упрямства, а потому, что не в силах была это сделать. Но мама не понимала меня. По ее мнению, чем больше людей «прощало» меня, тем меньшую вину я должна была ощущать. По мне же, все было как раз наоборот.

Вскоре в моих окнах отразился свет фар. Сидя на кровати, я видела, как мистер Энгерсон отъезжает от нашего дома. Пару минут спустя мама снова постучала ко мне.

– Да, – отозвалась я.

Она вошла в комнату с видом робкого олененка и с раскрасневшимся лицом, сжимая в руке дурацкую медаль и письмо с благодарностями от школьного совета.

– Они не винят тебя, – сказала она в нос осипшим от слез голосом. – Они хотят, чтобы ты это знала. И чтобы ты вернулась. Они очень благодарны тебе.

Мама сунула мне в руки медаль и письмо.

Я опустила взгляд. Письмо подписали только десять учителей. Мистер Клайн, конечно же, в их число не входил. Уже в тысячный раз после случившегося я почувствовала сильнейший укол вины. Мистер Клайн обязательно подписал бы это письмо, но не мог этого сделать, потому как был мертв.

Мы с мамой с минуту смотрели друг на друга. Она ждала от меня хотя бы проблеска благодарности. Раз учителя не зацикливаются на произошедшем, то, может, и я смогу спокойно жить дальше? Может, мы все сможем?

– Эм… я поняла, мам, – ответила я, возвращая ей медаль и письмо. – Это… замечательно. – Выдавить ободряющую улыбку у меня не вышло.

А если я не готова пока спокойно жить дальше? Если медаль напоминает мне о том, что парень, которому я доверяла больше всех на свете, стрелял в людей, в меня, в себя? Мне больно принимать благодарность от школы. Почему мама этого не понимает? Такое ощущение, будто я должна чувствовать одну только благодарность. За то, что выжила. За то, что прощена. За то, что люди осознают: я спасла жизнь другим ученикам.

Однако большую часть времени я не ощущаю никакой благодарности. Большую часть времени я даже не могу разобраться в собственных чувствах. Я чувствую то грусть, то облегчение, то растерянность, то недопонимание. А чаще всего – злость.

Но хуже всего то, что я не понимаю, на кого злюсь сильнее – на себя, Ника, родителей, школу, весь мир? И самое неприятное – я злюсь на погибших школьников.

– Вал, – с мольбой в глазах произнесла мама.

– Нет, правда. Это здорово. Я просто очень устала, мам. Нога болит.

Я снова забралась под одеяло и уткнулась лицом в подушку.

Мама кивнула и, сгорбившись, ушла. Я ничуть не сомневалась, что она попросит доктора Хилера обратить особое внимание на мою «реакцию». Так и виделось, как в следующее наше посещение он, сидя в кресле, протянет: «Итак, Вал, мне кажется, нам следует поговорить о медали».

Потом мама убрала медаль и письмо в ящик, где хранит детское барахло, собранное за эти годы. Детсадовские рисунки, табель успеваемости за седьмой класс, школьное письмо с благодарностью за остановку стрельбы. Маме почему-то такая подборка памятных вещей не кажется странной.

Наверное, таким образом она выражает надежду на то, что однажды я снова буду «в порядке». А помнит ли она, когда я в последний раз была «в порядке»? Я сама этого не помню. Это было до стрельбы? До того как в жизни Ника появился Джереми? До того как мама с папой возненавидели друг друга и я начала искать счастья в ком-то или чем-то другом? Наверное, это было давным-давно, когда я еще носила брекеты и кофточки нежных расцветок, слушала хит-парад «Топ 40» и жизнь мне казалась безоблачной.