Спирита - [46]
На дощатых скамьях и складных стульях, загромоздивших всю кормовую часть, сидели юные мисс, одетые в пальто с крупными пуговицами. Их маленькие шляпки были украшены синими фиалками, пышные рыжие волосы спрятаны под сеточки, а на груди висели дорожные сумочки на ремешках. Вооружившись мощными биноклями, сквозь которые можно разглядеть даже спутники Юпитера, они обозревали окутанный вечерним туманом берег. Самые смелые из них и к тому же способные держаться на ногах во время качки расхаживали по палубе тем спортивным шагом, которому обучают английских барышень гвардейцы, знающие толк в шагистике. Другие беседовали с безукоризненно одетыми и безупречно вежливыми джентльменами. Были здесь и французы – учащиеся Афинской школы>5, а также художники и архитекторы – лауреаты Римской премии>6, желавшие припасть к истокам истинной красоты. С горячностью, присущей молодости, у которой нет ничего, кроме надежды и небольшой стипендии в кармане, они шутили, громко смеялись, курили сигары и горячо спорили об искусстве. Они обсуждали, отрицали и превозносили великих мастеров прошлого и настоящего. Все для них было восхитительным или смешным, великолепным или пошлым, ибо молодые люди не ведают середины и всегда впадают в крайности. Им не дано сочетать Его Величество Разум с Ее Величеством Умеренностью: этот брак по расчету заключается лишь спустя многие годы.
К их оживленной группе примкнул завернутый в манто, подобно философу-стоику, молодой человек, который не был ни живописцем, ни скульптором, ни архитектором. Путешествующие художники обращались к нему как к арбитру, когда спор становился слишком жарким. То был Ги де Маливер. Его справедливые и тонкие суждения выдавали подлинного знатока, критика, заслуживающего этого звания, так что молодые люди, свысока относившиеся ко всем, кто не владеет кистью, резцом или циркулем и кого они за это презрительно именуют филистерами, слушали его с некоторым почтением и иногда с ним соглашались. Разговор исчерпал себя, ибо все имеет конец, даже спор об идеальном и реальном, и собеседники спустились в кают-компанию, чтобы смочить слегка пересохшие глотки грогом или иным горячительным напитком. Маливер остался на палубе один.
Уже совсем стемнело. В черном небе сверкали ослепительно яркие созвездия. Тот, кто не видел неба Греции, не в силах вообразить подобного блеска. Звезды отражались в воде, расчерчивая ее поверхность серебристыми дорожками, похожими на отражение фонарей, освещающих набережные. Лопасти пароходных колес взбивали пену, и брызги ее взлетали, будто тысячи алмазов, на мгновение вспыхивали голубыми искрами и сливались с морской водой. Черный корабль, казалось, плыл по волнам света. Это зрелище принадлежало к тем, что вызывают восхищение даже у самого тупого обывателя, и Маливер, не будучи таковым, наслаждался им от всей души. Ему и в голову не приходило уйти с палубы и спуститься туда, где всегда царит духота, особенно неприятная после свежего воздуха.
Он продолжал прогуливаться вдоль бортов, обходя арабов, расположившихся в носовой части палубы на ковриках или тонких матрасах. Завидев его, они приказывали женщинам спрятать лица, а те, думая, что их никто не видит, приподнимали свои покрывала, чтобы насладиться ночной прохладой. Как вы уже поняли, Ги сдержал обещание, данное госпоже д’Эмберкур.
Он облокотился на леер и предался самым сладким грезам. Разумеется, с тех пор как любовь к Спирите освободила его от земных интересов, поездка в Грецию уже не вызывала у него прежнего энтузиазма. Маливер мечтал о другом путешествии, но уже не пытался ускорить свой переход в мир, где находился всеми своими помыслами. Теперь он осознавал последствия самоубийства и терпеливо ожидал часа, когда являвшийся ему ангел заберет его с собою. Уверенный в будущем счастье, он отдался настоящему и наслаждался великолепием ночи, глядя вокруг глазами поэта. Ги, как и лорд Байрон, любил море. Вечное беспокойство водной стихии, ее жалобный плач, не умолкающий даже в минуты затишья, внезапный бунт и бессмысленная ярость при встрече с незыблемыми препятствиями всегда тревожили душу Маливера. Он усматривал в тщетном бурлении моря скрытую аналогию с напрасными усилиями человека. Особенно его очаровывали пространство и пустота, горизонт, всегда близкий и всегда уходящий, торжественное однообразие пейзажа и отсутствие всяких признаков цивилизации. Та же волна, что мягко приподнимала и опускала пароход, омывала бока «изогнутых» судов, о которых говорил Гомер>7, и на ней не оставалось никаких следов. И цвет соленой воды был ровно тот же, что в те времена, когда ее бороздила флотилия древних греков. Вода слишком горда, чтобы, подобно земле, хранить раны, нанесенные человеком. Она не имеет формы, но обширна и глубока, как сама бесконечность. И Маливер, стоя на носу парохода, чувствовал себя необычайно счастливым, свободным и независимым, а судно, разрезая волну, влекло его в неизвестность. Пенный вал, обрушившись на палубу, забрызгал его одежду, волосы пропитались солью, и ему казалось, что он идет по воде, и как всадник не отделяет себя от мчащейся под ним лошади, так и он присваивал себе скорость корабля, а мысль его далеко опережала волны.
