Спецслужбы и войска особого назначения - [20]

И все же Чаушеску практически никогда не прибегал к насилию, если мог достигнуть цели иным способом — запугиванием, обманом, коррупцией. По крайней мере, до последних лет он придерживался мудрого правила: не создавать мучеников. С другой стороны — бывшие соратники чувствовали себя как вы «в резерве», были заложниками собственных надежд на возвращение, а значит — оставались сообщниками диктатора. Такая форма контроля над обществом оказалась гораздо эффективнее, чем жестокость Дежа.

Подготовка к последнему публичному выступлению Николае Чаушеску велась в полном согласии с давно освященной традицией. Накануне вечером несколько тысяч «проверенных» рабочих были свезены на автобусах в Бухарест, где и провели ночь в заводских общежитиях и гостиницах под неусыпным надзором партии. Утром 21 декабря, пока толпа прибывала, две партийные шестерки, в чью обязанность входило воодушевлять собравшихся, привычно заклеймили «контрреволюционных подстрекателей», ответственных за все беды Румынии, и вновь подтвердили свою несокрушимую верность Кондукатору. Стоя на балконе здания ЦК, расположенного в центре Бухареста, Чаушеску, окруженный ощетинившейся армией микрофонов, начал свою речь. Она лилась под привычный аккомпанемент «стихийного» волнения заученных аплодисментов, завершавших банальные, набившие за последние годы оскомину фразы о торжестве «научного социализма» и блестящих достижениях Румынии во всех мыслимых областях.

Так продолжалось минут восемь, и вдруг где-то в глубине 100-тысячной толпы началось волнение совсем иного рода: послышались святотатственные свист и шиканье, а затем скандирование: «Ти-ми-шо-а-ра» (а Тимишоаре всего несколько дней назад антиправительственные манифестации закончились человеческими жертвами и беспорядками).

Румынское телевидение, благодаря неподвижно установленным в нескольких точках площади камерам, продолжало трансляцию митинга. Взорвалось несколько гранат со слезоточивым газом, и' гневный ропот толпы неудержимо нарастал: раздались крики «Чаушеску, народ — это мы!», «Долой убийц!», «Румыния, проснись» и воодушевленные пение запрещенных довоенных патриотических песен. Все это телекамеры передали в эфир, они же зафиксировали и замешательство на балконе: запинающегося, сбитого с толку Чаушеску и его жену Елену, прошептавшую: «Пообещай им что-нибудь». Явно обеспокоенный, Чаушеску прервал брань в адрес хулиганов и всенародно возвестил о повышении зарабЪтной платы, пенсий и денежных пособий малоимущим семьям, а также об увеличении студенческих стипендий «на 10 лей» (что по рыночному валютному курсу составляло тогда 2–3 американских цента). Шум и свист усилились, и Чаушеску абсолютно не готовый к подобному поведению толпы, вообще замолчал. В телекамерах отразился его озадаченный, затравленный взгляд. Телезрители увидели, как плотный человек в военной форме подошел к Чаушеску, взял его под руку и увел с балкона. Непостижимым образом именно в этот самый момент экраны погасли, когда же три минуты спустя она заработали снова, перед зданием ЦК уже бушевал кромешный ад.

Новости о случившемся мгновенно разлетелись по всему Бухаресту и тысячи людей высыпали на улицы города. «Мы сразу поняли, что это конец, — рассказывала музейная работница Михаэла Филип, смотревшая последнее выступление Чаушеску по телевидению. — Весь город был охвачен волнением». Манифестации продолжались всю ночь, и тогда же снайперы из Секуритате принялись стрелять в людей без разбору. В ту же ночь в бухарестские больницы поступило 85 человек с огнестрельными ранениями, убитых было еще больше. Как и в Тимишоаре, молва преувеличила количество жертв в десять, в двадцать, в сотню раз. Невзирая на стрельбу, людские толпы скопились вокруг партийных зданий, на Университетской площади (между зданием университета и гостиницей «Интерконтиненталь») и перед румынским телецентром, расположенным в тихом предместье Бухареста. Стрельба продолжалась всю ночь, но определить, Кто виновник — убийцы из Секуритате или им вторят также и армейские подразделения, — было совершенно невозможно. Царила полнейшая неразбериха, усугубляемая еще и тем, что некоторые части тайной полиции носили военную форму. Ходили упорные слухи, что Чаушеску бросил в бой десантно-диверсионный отряд, укомплектованный арабами, проходившими под руководством Секуритате «военно-террористическую» подготовку в Румынии. Слух этот так и не подтвердился, но он отражал типично атавистический рефлекс: ну конечно же, снайперы, убивающие без разбору людей на улицах, не могут быть румынами…

Тогда еще мало кто знал, что основная масса и без того колеблющихся румынских вооруженных сил (за исключением лишь некоторых подразделений Секуритате) перешла в ту ночь на сторону демонстрантов. Этому предшествовали следующие события: 16 декабря, после нескольких недель крайней напряженности, в Тимишоаре вспыхнули яростные антиправительственные демонстрации. На следующий день (17 декабря) Чаушеску обвинил министра обороны Василе Милю в неповиновении и пригрозил ему отставкой в случае, если он не отдаст румынским войскам приказ стрелять в народ. Генерал вроде бы подчинился, но, как оказалось, только в присутствии Чаушеску. Он не издал приказа — и к вечеру 21 декабря был обнаружен мертвым; официальная версия назвала это «самоубийством», неофициальная — расправой, санкционированной Чаушеску. Даже спустя месяцы подлинные обстоятельства его смерти оставались невыясненными. Несомненно было только одно — смерть Мили заставила высший командный состав всех трех родов войск осознать (если они еще не сделали этого), что отныне Чаушеску — битая карта. Глава Секуритате, генерал Юлиан Влад, по-видимому, уже пришел к подобному заключению. Утром 22 декабря, т. е. на следующий день после злополучного выступления Чаушеску, солдат, взобравшись на танк, стоявший на Университетской площади, демонстративно отстегнув магазин от автомата и помахал ими толпе. С этого момента по всей Румынии пронесся новый клич: «Армия — с нами».