Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939–1945 - [39]

Другие подсудимые смотрели друг на друга с выражением неудовольствия и недоверия. Казалось, их глаза спрашивали: «Что произошло с Зайбертом?»

Я снова спросил Зайберта, воспринимает ли он высказывание кайзера Вильгельма как руководство к действию.

«Я могу понимать его только так, как только что пояснил, ваша честь».

«Вы наговорили нам много слов, но вы так и не ответили на вопрос. Вы привели это высказывание по своей собственной воле. Его не цитировали члены суда. Оно не относится к тем материалам, которыми пользуется обвинение. Но если вы что-то заявляете, то должны либо защищать это утверждение, либо отвергать его. Вопрос очень тонкий. В высказывании, которое вы привели, говорится, что в германской армии приказ понимается так, что, если военная ситуация (или что-либо другое) потребует того, солдат, получив соответствующее приказание, должен быть готов расстрелять своих родителей. Итак, признаете вы это высказывание или нет? У вас было достаточно времени для того, чтобы дать нам свои пояснения. Теперь дайте нам свой ответ. Вы согласны с этим высказыванием или вы фактически отвергаете его? Если это заявление является бессмысленным и представляет собой всего лишь набор слов, собранных вместе без всякого серьезного намерения поразить собеседника их истинностью, то так и скажите. Если же оно является руководством к действию, скажите и это».

«Я полагаю, что эта сентенция была высказана с целью произвести впечатление».

«Однако она не предполагает безусловной необходимости руководствоваться ею в жизни?»

«Это зависит от обстоятельств».

«Хорошо, давайте предположим, что ваш вышестоящий командир объявляет вам, что возникла ситуация, выйти из которой вы можете лишь в том единственном случае, если расстреляете собственных родителей. Теперь это стало приказом. Хорошо, будете ли вы претворять в жизнь заветы Вильгельма I или II?»

«В этих обстоятельствах приказ следует выполнить, ваша честь».

«Значит, если того потребует ситуация, вы расстреляли бы собственных родителей?»

«Сейчас речь идет о моей психологической реакции, и я не знаю, смог бы я, полагаясь на нее, выполнить приказ, которому следует повиноваться, или я бы предпочел понести наказание за его невыполнение».

«Вы должны ответить на вопрос. Если военная ситуация сложится так, что единственным способом спасти ее, как говорит вам старший офицер, будет расстрелять собственных родителей, расстреляете ли вы их или нет?»

«Я не могу ответить на этот вопрос, ваша честь. У меня было слишком мало времени, чтобы его обдумать. Все это относится к области психологической борьбы, и здесь я не готов сказать ни «да» ни «нет».

Подсудимый мрачно посмотрел в окно, туда, где угасал последний свет уходящего дня. Я спросил его: «А завтра с утра будете ли вы готовы дать ответ на этот вопрос?»

«Я не знаю, ваша честь».

Я повернулся к доктору Гавлику: «Мы дадим ему время подумать над ответом до завтрашнего утра. В заседании объявляется перерыв до 9:30 завтрашнего дня».

Когда обвиняемых вывели из зала суда и судьи разошлись по своим кабинетам, сам зал и коридоры превратились в настоящее поле для дискуссий. Зрители, адвокаты и представители суда обменивались предсказаниями, размышлениями и догадками о том, что же Зайберт скажет на следующее утро. Что было бы для него лучше: признать, что он готов расстрелять собственных мать и отца, или открыто унизить своего адвоката?

На следующее утро в зале заседаний были заняты все сидячие места, а у стен в два и даже три ряда стояли случайные посетители. В гостиничных холлах, ресторанах и прочих местах прошлым вечером публика обсуждала в основном одну-единственную тему: останется ли Зайберт, открытый сторонник морали старого кайзера, верен своему сегодняшнему «кайзеру». По тому, как выглядел Зайберт, пока он ожидал своей очереди подойти к месту свидетеля, бледный и неотдохнувший, с покрасневшими глазами, было непонятно, сумел ли он за ночь найти решение неразрешимой вчера дилеммы. Когда судебный исполнитель назвал его имя, он будто бы вышел из транса и почти как сомнамбула медленно направился к кафедре свидетелей. Дав ему время вернуть себе выдержку, я снова повторил вчерашний вопрос: «Теперь, как и было сказано в заявлении главы Германской империи того времени, военная ситуация потребовала от вас после получения приказа вышестоящего офицера расстрелять своих родителей. Что вы намерены предпринять?»

Он прищурил воспаленные глаза, как будто хотел отдалить время принятия окончательного решения, и пристально посмотрел в зал. Однако он ни разу не бросил взгляда на своих коллег-обвиняемых, которые, безусловно, еще более, чем зрители, были полностью охвачены жадным ожиданием. Затем, глубоко вздохнув, он медленно выдавил из себя слова, как будто для того, чтобы сказать каждое из них, ему нужно было бить себя в грудь: «Господин председатель, я не сделал бы этого».

Аудитория принялась оживленно шептаться и взволнованно тыкать друг друга локтями. На помосте подсудимых раздался общий гул негодования. Призвав с помощью молотка зал к порядку, я перешел к следующему вопросу: «Предположим, вам сверху пришел приказ расстрелять родителей кого-то другого, допустим, еврея и его жену… Единственное, что о них известно, – это то, что они евреи… Рядом стоят их дети и просят вас не расстреливать родителей. Вы расстреляли бы родителей?»