Специалисты по женской части - [14]

Если вы знаете жизнь и людей, вы должны согласиться, что все это, к сожалению, бывает; но бывает, конечно, и иначе, то есть бывает, что женщины пьют в семье горчайшую чашу от мужей своих. Но что же из этого следует? Следует из этого, по нашему разумению, одно то, что всю угнетающую тягость семейной распри живее и больше чувствует тот из супругов, кто лучше сердцем, и кто более горячо любит свою семью и более живо ощущает скорбь о ее настроении. Одним словом, страдает более и более достоин сожаления лучший из двух супругов, все равно, будет ли это мужчина или женщина, и потому женского вопроса здесь нет, а есть общий вопрос, вопрос брачный, или еще сложнее — вопрос несчастливой привязанности, не поддающейся ни под какие регламенты, правила и законы и предпочитающей слезы страдания пустоте разлуки. Это вопрос сердца, а не наших рассуждений. Кто искреннее и жарче жалуется у нас на неразрешимость брака: мужчина или женщина? Опять-таки нельзя сказать мужчина, и нельзя сказать женщина, а тот, кто ищет положения признанного, непостыдного и неупрекаемого, кто хочет быть подружьем своей пары, неся на себе все обязанности этого союза не только нравственного, но и гражданского, и кто болит за участь детей, оставляемых с именем незаконнорожденного. Худшему члену разбитой пары сепаратная свобода открывает множество способов утешения; и для многих, как мужчин, так и женщин, чем эти способы безответственнее и разнообразнее, тем лучше. Разврат, предпочитаемый любви в самом принципе, в наше мудреное время не составляет печальной привилегии одних мужских вкусов. К стыду, к несчастию и к укору нашему поколению должно сказать, что есть не только изрядное, но, может быть, огромное и, может быть, страшно огромное число женщин, сокровенные мнения которых об этом предмете лучше оставить навсегда под завесою, накидываемою на них светским лицемерием.

Итак, если тягости несчастливого брака одинаково ужасны для лучшего из супругов, без различия пола, то есть ли в этом случае повод к протесту против неразрешимого брака во имя одних женских интересов?

Женщины любят утверждать, что есть, и именно вот такой: говорят, что мужчина менее теряет в браке, чем женщина, и что мужчине, несчастливому в браке, более средств найти для себя утешение в другой любви.

Эти рассуждения принадлежат к рассуждениям из рода тех, которые мы позволили себе называть бабьими — то есть эгоистическими, вздутыми и слепыми.

Теряют в несчастливом браке мужчина и женщина одно и то же: они, при существовании неразрешимого брака, теряют возможность более желанного, более счастливого союза; но вообще в браке женщина теряет менее, чем мужчина: выходя замуж, она делает даже приобретение. Если мы не будем брать в соображение браков, совершаемых в интересах фамильных связей, или браков по состоянию, а возьмем сорт людей, живущих в преданиях божьей семьи, благословленной «в поте лица есть хлеб свой», то мы прежде всего видим только, что женщина, выходя замуж, приобретает себе в муже работника, который будет трудиться для нее как друг, а не как наемник. В чем тут женская потеря в замужестве — мы не видим и думаем, что ни одна ясно понимающая жизнь женщина и не найдет этой потери, и не предпочтет ей мимолетную связь, которая, по самому характеру ее мимолетности, не возлагает на мужчину никаких, ни гражданских, ни нравственных, обязательств. Это понимали даже нигилистки, не возгнушавшиеся заключать свою карьеру вступлением в церковный, неразрешимый брак, отвергаемый этими свободомыслящими женщинами в принципе. А что касается второго положения, т. е. что будто бы несчастливому в браке мужчине доступнее другая любовь, которая его может осчастливить, — то самую мысль эту может продиктовать один лишь грубейший эгоизм и непонимание самых простых требований чувства, называемого любовью. Мысль эта может казаться верною в первой своей части только тому, кто под любовью мужчины разумеет возможность обладания не принадлежащей ему женщиною, а во второй — тому, кто не знает, что в силу прямых свойств чувства, называемого любовью, человек любящий не может быть счастлив, видя любимую им женщину в положении двусмысленном и щекотливом.

Если же пускаться в анализ всех тонкостей брачных несчастий, то, может быть, найдется немало сторон, с которых мужское страдание будет еще больнее женского. Из числа этих сторон позволим себе указать на одну: покинутая и обманутая женщина в большинстве случаев возбуждает к себе участие и сожаление, а покинутый и обманутый мужчина в таком же большинстве случаев возбуждает к себе насмешку, которой множество самых сильных людей не могли перенести, предпочитая смерть — осмеянной жизни. Жертвою такого положения погиб Пушкин, его боялся Гейне; тысячи других людей сделались от него людьми, достойными глубочайшего сожаления. А потому, не имея права отвергать, что разрушенное семейное счастие может убить одинаково женщину, как и мужчину, мы не видим в необходимости реформирования брачного вопроса один стимул из вопроса специально женского.

Обратимся к отысканию женского вопроса в положении наших девушек. Здесь мы видим то же самое, т. е. что зависимость женщины от родителей ее или опекунов в ее девическом веке, в период подготовки ее к жизни, — также малым чем отличается от общей детской зависимости в семье русской. Деспотизм родительской власти в тех семьях, где с ним знакомы, одинаково давит или одинаково может давить и сыновей, и дочерей, а иногда даже дочерей меньше, чем сыновей. В «Грозе» старая Кабаниха забила сына своего Тихона более, чем дочь Варвару, в наших газетах родители В. недавно искали своего пропавшего сына и обещали ему какие-то уступки, которых не считали нужным оказать, пока не вывели его из терпения и пока он был с ними. В разгар петербургского нигилизма в 1862 и 1863 г. масса девушек, сбегавших из родительских домов в петербургские нигилистические коммуны, доказали, что семейный деспотизм по отношению к ним вовсе и не был так силен, как желается это представить некоторым специалистам по женской части. Если же указывать на самый факт побегов как на прямое следствие семейного деспотизма, то надо сознаться, что этот деспотизм очень недеспотичен, если от него так просто можно отделаться. Что это за деспотизм, который мог быть сброшен каждою девочкою, которая захотела его сбросить? Какой это деспотизм, который ничего не умел поставить в защиту своей власти над возмутившейся против него женщиной? В России знают довольно много видов деспотизма, где он является во всей своей силе. Русь очень долго знала деспотизм правительственный, которого снять не было решительно никакой возможности и за малейшее неповиновение которому человека настигала строжайшая кара. Это был деспотизм. Россия и поднесь в тех местах, где еще не вошли в силу новые судебные учреждения, терпит деспотизм судейский и вообще деспотизм властей. Одна ревизия, произведенная пять-шесть лет тому назад сенатором Сафоновым в Пензенской губернии, показала, что произвол властей в самое недавнее время у нас не знал никаких невозможностей и что история купца, высеченного бирским исправником, вовсе не составляет явления, слух о котором мог бы удивить людей, знающих былые порядки в России, как это происшествие удивило наивных питерщиков. Безответственным деспотизмом властей совершались беззакония самые вопиющие: людей грабили, лишали доброго имени, чести, состояния; отнимали жен у мужей, дочерей у отцов; а решался кто-нибудь жаловаться, брал котомку на плечи и, оставляя семью на жертву местному тиранству, сам плелся в Петербург, — его по дороге ждали либо сумасшедший дом, либо острог, где он и поканчивал свое земное странствование. Это тоже, бесспорно, был деспотизм. Третий вид деспотизма был деспотизм начальственный по службе, деспотизм, при котором могли выходить в люди только одни Молчалины, не смевшие своего суждения иметь. В Испании есть деспотизм религиозный; в Китае деспотизм обычая; в Англии деспотизм общественного мнения… Но как сопоставить со всем этим наш бессильный семейный деспотизм? Если у нас есть деспотизм, не только переживающий все доселе совершившиеся реформы, но еще даже черпающий в некоторых из них новую силу, то это один деспотизм общественный. Не деспотизм предрассудков общественных и мнений, не то, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна», а что облекается в право тирании и подавляет личность во имя общих интересов. Этот деспотизм, страшный, как обоюдуострый меч, имеет еще ту особенность, что его иногда надо терпеть, потому что ограничение его в иных случаях было бы ограничением только что распочинающегося общественного самосуда. А между тем этот общественный деспотизм, при настоящей еще грубости нравов одних и темноте понятий других, то исключает человека из общества, то не выпускает из общества юношу, избирающего себе ученую карьеру, то отдает по приговору в смирительный дом, ссылает в Сибирь, сдает в опеку и даже в солдаты, и делает все это всего чаще без всяких оснований — по побуждениям, заслуживающим полного осуждения. Так, например, когда одному флигель-адъютанту, посланному для наблюдения за производством рекрутского набора в одной губернии, было подано очень много жалоб на сдачу обществом в рекруты людей неочередных, по общественным приговорам за дурное поведение, и когда по просьбам этим было произведено дознание, то оказалось, что общества, постановившие эти утвержденные присутственными местами приговоры, не могли ничего привести в основание своих страшных постановлений. Общества нередко отвечали, что отданный по общественному приговору в рекруты за дурное поведение человек «как следует не умывался и не молился Богу», или просто «не исполнял как должно всей своей религии», или, еще проще, «оказывал недостаточное почтение старшим»… Так здесь мы опять видим и опять понимаем деспотизм. Могут вас лишить ваших прав, сдать вас без очереди в солдаты, запретить вам любить искусство, как желают сделать нигилисты и как сделали уже на днях мужики села Клебани, запретившие в своем обществе музыку и танцы; могут вас, взрослого человека, взять в опеку, как представляет напечатанная у нас драма г. Стебницкого «Расточитель»… Это деспотизм, и этого деспотизма наши петербургские публицисты не видят! Появление драмы «Расточитель», с ее несколько оригинальным, но вовсе не сверхъестественным сюжетом, произвело переполох не только в театрально-литературном комитете, запросившем автора, могло ли быть и было ли когда-нибудь на Руси подобное происшествие, но даже во всей печати, органы которой, за исключением «Москвы», «Московских ведомостей» и «Вести», ударили в набат — одни, что это анекдот, на котором нельзя было строить пьесу, а другие еще основательнее, что это просто выдумка автора и клевета на русскую жизнь, тогда как, исключая трех случаев взятия в опеку за расточительство, сообщенных театрально-литературному комитету автором, во время газетных толков о невозможности такого общественного произвола над личностью. — В Петербурге было известно пять личностей, ныне несущих на себе всю тягость такого произвола, на каком построена драма г. Стебницкого. Эти расточители: г. Я—в в Петербурге, Сергей Ку—н из Москвы, Ор—в из Кашина, Со—в из Бежецка и Су—н из Твери. Деспотизм общественный, находя себе поддержку в кривосудии или невнимательности властей, лишает человека присущих ему прав по рождению и делает его ребенком, словно как в доброе старое время, в силу деспотичного крепостного права, по произволу владельца, человек обрекался на нежеланный брак или на безбрачие и в то же время наказывался за разврат… А мы говорим о каком-то домашнем деспотизме! Где же он? Что такое этот деспотизм? Чем он выражается? Где его знамения в русской жизни! Не эти ли жены неохужденного поведения людей, променявшие честную жизнь на нигилистическую коммуну? Не эти ли дочери, последовавшие примеру этих жен? Не те ли девицы хороших фамилий, которых старший полицмейстер большого губернского города нашел в приютах разврата и на предложение избавить их от этой жизни — получил ответ, что эта жизнь предпочитается ими по соответственности их вкусам и образу мыслей?.. Что сделали деспоты-мужья и деспоты-отцы, чтобы взять назад своих жен из коммун или своих дочерей из притонов разврата? — Ничего. Эти деспоты только скорбели и, может быть, плакали, как женщины.