Спасти Кэрол - [18]

– О, я нисколько не сомневаюсь в этом, мистер Эверс. Но, вероятно, и в этот мрачный час вы способны зажечь свечу, призванную выхватить из тьмы то хорошее, что есть в вашей жизни. Немногие из живущих могут похвастаться, что в жизни им сопутствовал столь же значительный успех.

При упоминании свечи Дуайт вновь подумал о том тревожном мерцании, что возникло перед его мысленным взором накануне ночью, когда он покидал дом распорядителя похорон. Это мерцание было мыслью – мыслью, что он забыл о чем-то. О чем-то очень важном.

– Мистер Хьюз! Мы встретились в самый черный для меня час, и я ничего не знаю о свече, про которую вы говорите. Тени, которые вы имеете в виду, совершенно заслонили от меня мир, где играют дети, а обычные прохожие под лучами летнего солнца кланяются и приветствуют друг друга. Солнце для меня погасло вчера вечером, и час пробил… и раскаты грома потрясли мой дом… и зазвенели стекла… и содрогнулась мебель… и чернейший мрак окутал меня. Спальня, где она лежала, погрузилась в темноту… все, что нас связывало… простая бахрома на диванных подушках… ткань занавесок… вещи, более значительные… хотя и менее заметные… звук ее шагов в гостиной… мягкий шелест волос, по которым скользил ее гребень… атмосфера, которую она создавала вокруг себя, подобная клубам пара, вздымающимся над печной трубой… все это вздрогнуло и исчезло, поглощенное тенью, о которой возвестили часы, пробившие тягчайший, самый черный в моей жизни час. Но и в тот момент, мистер Хьюз, хотя я уверен в благородстве ваших мыслей, я не видел никакой свечи. Нет! Столь черный час по определению не таит в себе света.

Артур кивнул мистеру Хьюзу, давая понять, что тому пора бы и отойти.

Следующим в очереди Дуайт заметил юношу, сжимавшего в руке сложенный листок бумаги.

– Что это? – спросил Дуайт, признав в юноше работника почты.

– Телеграмма для девушки, которая работает в вашем доме, мистер Эверс. Из Макатуна.

И вновь перед мысленным взором Дуайта вспыхнул огонь. Он колебался. Словно под напором ветра.

– Ну что ж, посмотрим, что там.

Молодой человек подошел и протянул листок. Дуайт развернул его и, поднеся к самому лицу, прочитал:

Мисс Фарра Дэрроу.

Остановите похороны. Тчк.

Она не умерла. Тчк.

Я в пути. Тчк.

Джеймс Мокси.

Целая гамма чувств – и все отвратительные – отразилась на лице Дуайта. Именно так чуть позже объяснил все это своей жене Уильям Мут, чья очередь подошла следующей.

– Это было ужасно, Марта! – говорил он. – Беднягу всего скрутило: он попытался встать, потом сел, перечитал телеграмму, оглядел гостиную, руки его сжались в кулаки, после чего снова захотел встать, но, видимо, не смог. И все так медленно! Что бы он там ни прочитал, это были дурные новости – гораздо хуже всего, что ему пришлось вынести за последние дни.

Некоторое время Дуайт сидел спокойно, сложив руки на коленях.

– Я думаю, я на некоторое время покину вас, Артур, – сказал он наконец.

– Конечно, – кивнул стоящий рядом.

Опершись на руку Артура, Дуайт встал, тронул того за плечо и попросил на несколько минут задержать посланца, принесшего телеграмму. Потом пошел через толпу, слыша то тут, то там имя своей жены, произносимое кем-нибудь из гостей. Дамы провожали его глазами, отмечая, насколько он постарел. Многие отирали заплаканные глаза шарфиками. Некий человек, встреченным им по пути, отошел в сторону, и Дуайт кивком поблагодарил его, после чего узнал в нем шерифа Опала.

– Шериф! – произнес Дуайт, протягивая руку. – Как же замечательно, что вы пришли!

– Кэрол была одной из самых замечательных женщин Хэрроуза, мистер Эверс!

– Самой замечательной!

– Согласен!

Опал, перед тем как продолжить разговор, сглотнул.

– Похоже, слишком много людей умирают в последнее время. Болезнь! Куда от нее денешься? Вы не будете возражать, если я спрошу…

– Нет, шериф! Здесь причиной было слабое сердце.

Опал, не отводя глаз, кивнул.

– Ну что ж, – сказал он. – Вы ведь куда-то направлялись. Не буду вас задерживать.

И отошел в сторону.

Дуайт двинулся дальше, по-прежнему ловя обрывки разговоров.

– Беда его совсем сломила, – говорила одна дама.

– Он потрясен до глубины души, – шептала другая.

Дуайт вышел из гостиной и оказался в коридоре. Подошвы его башмаков выбивали ритм, напоминающий стук телеграфного аппарата. Дуайт добрался до кухни и вошел. На столах были расставлены подносы с печеньями, ломтями свежеиспеченного хлеба, виски и лимонадом – резервы, мобилизованные Элеонор. Дуайт взял высокий стакан и плеснул себе виски, после чего с тем же отсутствующим видом, который отметили в нем дамы, несколько странной, но твердой походкой прошел к двери старого подвала. Не оглядываясь, повернул ручку двери; прихватил стоящую на приступке свечу в подсвечнике, зажег ее и по отчаянно скрипящим ступеням принялся спускаться вниз. Осторожно ступая, он вспоминал лица, мелькавшие перед его глазами этим утром – некоторые знакомые, а некоторые нет. Прокручивая в памяти разговоры, вспомнил жалкую попытку одного из гостей завязать дружбу попрочнее, чем обычное знакомство. Вспомнил и дочерей доктора Уокера, восьми и десяти лет от роду, с волосами, уложенными специально для приема. Воздух в гостиной настолько уплотнился от соболезнований, что, казалось, можно было задохнуться, но теперь эту некогда теплую комнату заливал холод: холод мыслей о смерти, о бренности человеческого существования, о необходимости в скором будущем навсегда расстаться с любимыми, столь хрупкими, и надеть ту же самую маску скорби, которую носит на своем лице Дуайт. А, может, и маску смерти. Дуайт слышал приглушенные печальные голоса, доносящиеся сверху через переплетенные балки перекрытий, которые потрескивали от веса передвигавшихся по гостиной людей. Голоса доносились глухо, и имени усопшей было не разобрать…