Спаситель Петрограда - [18]

Лопатин молчал. Замолк и Иван.

Даже Шустер — и тот молчал.

Тихо, однако, не было. Плеск воды и крики болельщиков не давали наставнику сосредоточиться.

— Хм, — пробурчал он. — И какой же вывод?

— Виноват, вывода никакого, — ответил Иван. — Но…

— Что?

Ваня вздохнул.

— На месте дяди Возницкого я тоже ввязался бы в драку.

Лопатин испытующе посмотрел на своего ученика. Потом на Шустера. Тот вскочил и гаркнул:

— Я тоже, господин наставник.

Лопатин постоял еще немного, а потом сказал:

— И я, милостивые государи, — и пошел себе дальше.

Ребята стояли, раскрыв рты.

Саша Призоров относился к тому типу людей, о которых говорят «ради красного словца не пожалеет и отца». Рассказчик, правда, Саша был никакой и словца не мог сказать не то чтобы красного, но даже синего, зато оператором он был от Бога. Или от нечистого, это уж как посмотреть.

Саша был истинным патриотом России, поэтому со всей тщательностью выискивал на теле любимой родины всяческую грязь и непотребство, фиксировал на цифровую камеру, а потом продавал за кордон. Так он боролся за чистоту и целомудрие.

Жандармы несколько раз уже пытались заткнуть рот честному репортеру, однако не успевал он загреметь на Литейный, как западная пресса подымала такую бучу, мол, в России зажимают свободу слова, и Призорова выпускали на свободу.

На парад, посвященный дню рождения Его Императорского Величества, Саша приходил с определенной целью — заснять все великолепие этой церемонии и пустить параллельно картинки рабочего квартала, дескать, посмотрите, на что у нас в России деньги тратят: царя величают, когда в стране такая разруха.

Квартал этот Призоров искал долго, наконец нашел — полгода назад назначили под снос целый район, застроенный типовыми пятиэтажками печально известного архитектора Никиты Хрущева. Народ оттуда переселили в более симпатичное жилье, а временно пустующие дома заняли так называемые деклассированные элементы. Район действительно жутко захламленный — помойка, а не район: дворы-колодцы были завалены всяким дерьмом почти до самых крыш.

Призоров вообще задумал целый фильм о Питере, снятый в таком вот ключе, а назвать его хотел «Петербург: блеск и нищета», желая тем самым спародировать знаменитую телепрограмму Кира Небутова «Энциклопедия Петербурга».

Снимал он парад цифровой камерой, которая передавала изображение непосредственно на электронный почтовый ящик. Как Саша справедливо подозревал, его могли засечь жандармы, а давать им отчет в своих действиях Призоров не хотел и не мог.

То ли по наитию, то ли по подсказке наметанного глаза снимал Призоров в основном не парад, а государя. Картинка в видоискателе была мелкая и неразборчивая, но Саша с упорством, достойным лучшего применения, продолжал снимать, пока не увидел, как вдалеке, сквозь толпу, к нему начинают приближаться люди. Саша мигом поменял объект съемки и сосредоточился на капельмейстере Семеновского полка, шагающего не в ногу со всеми.

Он ожидал, что его схватят и потащат сквозь толпу, но вдруг что-то кольнуло репортера в плечо и перед глазами все поплыло. Последнее, что в этот день услышал Призоров, было: «Разойдитесь, разойдитесь, здесь человеку плохо».

Три дня Сашу продержали на Литейном, требуя ответить, что именно он снимал и куда именно передавал картинку. Саша настаивал, что снимал парад, а картинку передавал на свой компьютер.

На вашем компьютере ничего нет, продолжали давить на независимого репортера. Значит, отвечал он, техника подвела.

В конце концов его отпустили — попробовали бы не отпустить.

И вот, изнуренный десятками часов допросов, небритый и осунувшийся, с темными кругами вокруг глаз, Саша вышел на улицу и побрел домой.

Два дня он отсыпался, на третий воспрял и кинулся к компьютеру. Привычным движением мышки ликвидировал программу-жучка, которую внедрили жандармы, и принялся качать фильм.

Картинка была мелкая, Призоров сделал десятикратное увеличение, и чуть не взвыл от удовольствия — лицо императора выражало все что угодно, но не радость. Это была гримаса боли и ненависти. Со всей очевидностью можно было сказать, что на террасе что-то происходило.

Отмотав на начало, Саша стал смотреть материал в замедленном режиме. Что-то мелькало в кадре, но что — понять было невозможно, поэтому Призоров еще сильнее замедлил воспроизведение, а потом еще дал увеличение.

Удивлению его не было предела, когда он понял, что это мелькают пули.

Пендель, сопровождаемый Манюней, снял трубку с надрывающегося телефона и пикантно пошутил:

— Смольный слушает.

Весь апломб слетел с него, когда трубка спросила голосом Манькиной матери:

— Александр, нет ли у вас случайно моей дочки-балбески?

— А… это… конечно, да, сейчас… — Он оторвал ухо от мембраны и громким шепотом позвал: — Манька, тебя мать ищет.

Манюня царственным жестом приняла трубку:

— У аппарата, — акая, протянула она.

— Манечка… то есть Марья Олеговна, — под стать дочери заговорила мать (Пендель включил динамик, ибо секретов он не признавал, так что разговор стал достоянием общественности), — тут на ваше имя пришло письмо… Откуда бы вы думали?

— Ма, ну хватит прикалываться, — посерьезнела Маня. — Какое еще письмо?