Спаси меня, вальс - [14]

— Что ж, удачи вам. У меня сегодня тоже свидание, — в конце концов проговорил лейтенант. — Удачи, — повторил он, желая показать, что свободен от моральных предрассудков.

— Вы все еще обхаживаете Беггс-стрит? — внезапно спросил капитан.

— Да, — ответил лейтенант и неловко засмеялся.

Автобус доставил военных в центр города, на притихшую площадь. На огромном пространстве, окруженном невысокими зданиями, он казался таким же крохотным, как карета на дворцовом дворе со старой гравюры. Приезд автобуса никак не сказался на сонном городке. Старая колымага избавилась от своего груза — пользующихся успехом у дам и едва сдерживающих себя мужчин, выбросив их в объятия перевернувшегося мира.

Капитан Фаррелей зашагал к стоянке такси.

— Беггс-стрит, дом пять, — с нарочитой самоуверенностью громко произнес он, специально для ушей лейтенанта. — И побыстрее.

Пока такси разворачивалось, Фаррелей с удовольствием прислушивался к смеху офицеров, доносившемуся из темноты.

— Привет, Алабама!

— А, это вы, Феликс!

— Меня зовут не Феликс.

— Но Феликс вам больше идет. А как вас зовут?

— Капитан Франклин Макферсон Фаррелей.

— Меня преследуют мысли о войне, поэтому я не могу запомнить.

— Я написал о вас стихи.

Алабама взяла у него листок бумаги и поднесла к свету, пробивавшемуся сквозь планки жалюзи, словно звуки музыки.

— Тут о Вест-Пойнте, — разочарованно проговорила она, — об академии.

— Это все равно, — отозвался Фаррелей. — То же самое я чувствую к вам.

— Тогда пусть эта ваша Военная академия сухопутных войск радуется тому, что вы любите ее серые глаза. Вы оставили последние стихи в такси или держите его на случай, вдруг я буду отстреливаться?

— Я действительно сказал шоферу, чтобы он ждал, потому что приглашаю вас покататься. Нам не стоит сегодня идти в клуб, — без тени улыбки произнес капитан.

— Феликс! — с укоризной воскликнула Алабама. — Вам ведь известно, что мне наплевать на сплетни. Никому и в голову не придет обсуждать, что мы вместе, — для хорошей войны нужно много солдат.

Алабаме было жаль Феликса. Он не хотел компрометировать ее, как это трогательно, на Алабаму нахлынула волна нежности и дружеского участия.

— Вы не должны обращать внимание.

— На сей раз дело в моей жене… Она приехала, — сухо проговорил Фаррелей, — и может быть там.

Он не извинился.

Алабама помедлила в нерешительности.

— Что ж, кататься так кататься, — наконец сказала она. — Потанцуем в следующую субботу.

Капитан Фаррелей принадлежал к вполне определенному типу мужчин: застегнутый на все пуговицы солдафон, из тех, что погрязли в чванливости жующей бифштексы Англии и торчат в барах, но он был в самое сердце поражен чистой, равнодушной к обидам, безоглядной любовью. Вновь и вновь он запевал «О, дамы, дамы», когда они катили вдоль горизонтов юности и залитой лунным светом войны. Южная луна — это кипящая луна, страстная. Когда она со сладостным неодолимым постоянством затопляет своим светом поля, неумолкающие песчаные дороги и густые изгороди из жимолости, борьба за принадлежность к реальной жизни похожа на протест против первого дуновения эфира. Он сомкнул руки на сухом тонком теле, от которого исходил аромат розы «чероки»[19] и гаваней в сумерках.

— Я собираюсь добиваться перевода, — торопливо произнес Феликс.

— Почему?

— Не хочу падать из самолета и устраивать кучу— малу на дороге, подобно вашим прежним возлюбленным.

— Кто выпал из самолета?

— Ваш друг с лицом таксы и усами, когда направлялся в Атланту. Механик погиб, а лейтенанта судит трибунал.

— Страх, — сказала Алабама, чувствуя, что у нее сводит скулы от ужаса, — это ведь нервы, наверно, и всякие другие чувства тоже. Все равно надо быть собой и ни о чем не думать. А как это вышло? — все-таки поинтересовалась она.

Феликс покачал головой.

— Хотелось бы думать, что это был несчастный случай.

— Что толку расстраиваться из-за этого песика, — вышла из положения Алабама. — Люди, которые растрачивают свою душу на все подряд, они неразборчивы в чувствах, как проститутки; они безответственны по отношению к окружающим — никакого Уолтерролизма[20] мне не надо, — твердо сказала она.

— Знаете ли, у вас не было права завлекать его.

— Ну сейчас-то уже все.

— Для бедняги механика в больничной палате действительно уже все, — заметил Феликс.

Ее высокие скулы разрезали лунный свет, как серп режет спелую пшеницу. Армейскому человеку было непросто осудить Алабаму.

— А что у вас со светленьким лейтенантом, который ехал вместе со мной до города? — спросил Фаррелей.

— Боюсь, тут мне будет трудно оправдаться, — ответила Алабама.

Капитан Фаррелей изобразил судороги, будто он сейчас утонет. Он схватил себя за нос и сполз на пол.

— Бессердечная, — проговорил он. — Ничего, я справлюсь.

— Честь, Долг, Родина и Вест-Пойнт, — мечтательно отозвалась Алабама. И засмеялась. Они оба засмеялись. Было очень грустно.

— Беггс-стрит, дом пять, — продиктовал капитан Фаррелей таксисту. — Быстрее. Там пожар.

С началом войны в городе появились толпы мужчин, которые, как тучи голодной саранчи, поедали без разбора всех незамужних женщин, в избытке населявших Юг с тех пор, как его поразил экономический упадок. Был там майор маленького роста, но стремительный, как японский воин, так и сверкавший золотыми зубами; был ирландский капитан с глазами, как Бларни-стоун