Спасенная душа - [25]
Богатей аж сел с перепугу, он ведь не знал, что это жена мужика за окном басила, но двадцать рублей отсчитал, а икону на божницу поставил.
— Через месяц чтоб весь долг здесь был!
Мужик с женой на радостях побежали на базар, накупили всего, кое-как дотащили. Целый месяц беззаботно ели-пили, а назавтра долг возвращать надо.
Затосковал мужик, взять больше негде, кроме как у чертей. Поохал, повздыхал и пошел в полночь на болото. Влез на кочку и кричит:
— Эй, бес! Тут ли ты?!
— Чего надо?! — забулькало из болота.
— Душу свою продать хочу.
Вылез из болота черт, синий, зеленый, дурной.
— А что взамен хочешь? — щурится.
— Двадцать рублей.
— Ну загну-ул! Мы такие деньжищи только богохульникам отваливаем, а у тебя Никола в избе висит. Вдруг тебя Ангелы после смерти у нас отспорят, и плакали тогда наши денежки. Иди ты отсюда! Всем давать — самим зубами щелкать.
Воротился мужик ни с чем. С одной стороны рад, что душу не продал, а с другой что? Долговая яма позорная.
— Пойду отсрочку попрошу.
Приходит, в ноги богатею повалился.
— Погоди, родимый! Дай еще недельку сроку!
— Чего ждать-то?! — рычит богатей. — Умел брать — умей и отдавать!
— Да рад бы, да нечем!
— А раз нечем, с поручика твоего спрошу! — топнул ногой богатей.
Сдернул с полки икону Николы, бросил ее на лавку и давай стегать кнутом, приговаривать:
— Отдай деньги! Деньги отдай! Отдай деньги! Деньги отдай!
Мужик в ужасе попятился.
— Ты что же, безбожник окаянный, делаешь-то?! — вопит. А богатей и его вдоль спины приласкал.
Мужик как угорелый на улицу выскочил, чуть не сшиб дедка седого с ног.
— Куда несешься, милый?! — улыбнулся дед. — Пожар, что ли?
— Хуже!! — кричит мужик. — Николу, поручика моего, порют из-за меня! Эх, кабы мне кто двадцать рублей ссудил, я бы век на него старался, лишь бы родненького Николу вызволить!
— Да вот, возьми, — вынимает деньги старик, — тебе сейчас нужнее.
И-и! Как мужик обрадовался! Вернул богатею деньги, а тот уж взопрел весь от порки.
— A-а, — говорит, — не зря я его вздул, будет теперь знать.
А мужик в обнимку с иконой на улицу, где его старичок поджидает.
— Спасибо, дедусь, вызволил я своего Николушку! Теперь тебе служить буду. Говори, что делать надо.
— Нынче ночью спрячься во дворе церкви и жди, что будет. А как увидишь, делай, что сможешь, — загадкой сказал старик и пошел прочь.
Пришел мужик ночью к церкви, встал в темноте за деревом, стоит ждет, сам не знает чего. Вдруг слышит: окно тихонько заскрипело, открылось, и вылезает из церкви человек с большой алтарной иконой в руках.
— Ах, ирод! — охнул мужик. — Церкви грабить! — Да как прыгнет диким тигром на разбойника и давай его кулачищами валтузить.
— Помогите-е-е!! — орет тать во всю моченьку. — Убьет дура-а-ак!
На крик люди сбежались, осветили фонарем вора, а это тот самый богатей! Он, видишь ли, бесами алчными подученный, решил дорогого Николу в окладе из церкви спереть. Если, мол, из бедного образа столько денег вышиб, то из богатого мешок выбью.
А к мужику-спасителю в толпе тот седенький старичок подошел и шепнул тихонько:
— Вот и сослужил ты мне службу. Второй раз от поругания спас. Ну, прощай, милый!
— Да ты кто же будешь?!
Старик обернулся и с улыбкой кивнул на спасенную икону.
— Николай Угодник! — охнул мужик и без сил на землю повалился.
Народ же решил, что это он в битве за икону так пострадал, и за такое геройство сделали старостой церкви. В достатке стал жить.
Бревно
Покорное слово гнев укрощает.
Кузнец да жестянщик по краям деревни селятся, чтоб не досаждать своим стуком и грохотом соседям, а куда же отселять мужа с женой, во вражде живущих?
С утра до ночи в избе Степана и Марфы визг, будто кошке хвост прищемили. Это Марфа с мужем беседуют. Когда же пушки грохочут, это Степан противника громит. Много лет без мира воюют и, хоть молодые совсем, однако от злости состарились раньше времени. Да и было бы из-за чего воевать! Спроси каждого, из-за чего спор был, зачем посуду били, и не вспомнят.
Однажды, как и всегда, ссора, будто порох от искры, вспыхнула, и такие позорные слова Степан про себя услыхал, что, задохнувшись от злости, пулей из избы вылетел и так дверью грохнул, что стекла задрожали и иконка Николы с гвоздика на пол упала.
Чуть не бегом три улицы Степан отмахал. Волосы всклокочены, пиджак не застегнут, так и шагнул, сам не зная зачем, в маленькую церковь. Стоит, дышит тяжело. Какие там молитвы — ничего на ум не идет!
Подходит к нему какой-то бедный старичок, лысый, с седой бородой.
— Что, — говорит, — Степан, опять воевали?
— Откуда знаешь-то?
— Да ты весь кипишь! Из глаз искры, из ушей дым, изо рта пламя.
«Ну погоди, змеюка, — Степан думает, — вернусь, я тебе все волосья повыдеру! Вон как мужика довела — уже все видят!»
— Не-ет, Степанушка! Эдак ты ее не одолеешь, — будто мысли его прочел, говорит старик.
— А ты, что же, секрет какой знаешь?
— Знаю, — улыбается, — пойдем, покажу.
Выходят из церкви, идут по улице.
— Вот, погляди, — указывает старик на двух мужиков, что пытались тяжелое бревно в ворота втащить.
Мужики красные, злые, пыхтят, ругаются, ничего у них не выходит, потому что бревно поперек ворот пытаются протащить.
