— Ай-яй-яй! — воскликнул Володька. — Понятно теперь. Так прямо за хвост и прицепился парашютом, да? Побился об лес — и, конечно, мертвый…
— Так вот рассказывали мне, да, — сказал я с благодарностью за то внимание, с каким слушал меня Володька.
— Понятно. Зря он его прыгать заставил.
— Почему же зря? Он сам-то не рассчитывал в живых остаться. Он думал, что на парашюте друг обязательно спасется. Не знал, что тот за хвост зацепится.
— Это понятно, — сказал Володька задумчиво. — Вот видишь, как бывает. Интересный случай. Я такого еще никогда не слыхал. А самолет-то их горел, что ль, или нет?
— Не знаю, может, и горел.
— Вряд ли! Он бы взорвался, когда лес ломал. Может, рули перешибло или еще что… Может, по прямой мог лететь, а если по прямой бы полетели, там, может, немцы. Куда полетишь?! Конечно, правильно все — надо садиться на своей территории. Ты слышал, Егор, какой случай? А?
— Всякое случалось на войне, — отозвался Егор, и я понял, что он все прекрасно слышал, хотя я и негромко рассказывал, не для него, потому что он, как я понимал, читал свою пожелтевшую, высохшую на солнце газету.
— А вот интересно! — воскликнул Володька. — Как же те трое-то спаслись? Прямо хоть беги домой и разыскивай газету. Вот мучает меня этот вопрос.
Лицо Егора поползло в сонливой улыбке, глазки его голубые сощурились, посветлели в мокрых щелках век, и он сказал свое, наверное, привычное уже изречение:
— Любопытный ты, Володька, как баба.
— Я любопытный?! Не-ка. Это у меня не от любопытства. Не-ка. Я это думаю так о жизни. Вот услышу, кто-то из людей от смерти спасся, и на душе веселей. Не любопытство это вовсе. Характер у меня такой. Если долго не слышу, что кто-то спасся, — плохо. Настроение плохое, выпить хочется от тоски. И не верю ни во что. А вот услышу — все в порядке. Можно дальше жить. — Он засмеялся вдруг и погрозил Егору: — А ты, гляжу, глухой-глухой, а все слышишь! Иду по правой стороне стада, а он по левой, корова с его стороны отстала, а он не замечает. Кричишь ему, не слышит! А тут все слышит.
Егор обиженно ответил:
— Я по губам слышу, чего говорит человек. Когда ты рядом, я тебя всего слышу, а в поле ты орешь, так я думаю, ты на корову орешь. Я ведь губ-то твоих не вижу.
— Вот хитрый-то мужик! Вот хитрый. Хи-итрый!
И знакомые мои заспорили, кто из них хитрый, а кто нет. И не одному из них не хотелось, чтоб подумали о нем как о хитром человеке. Никому не хотелось быть хитрым. Да и на самом деле, что еще так губит душу человеческую, если не хитрость, от которой до лжи и подлости один всего шаг, а в лихой час и того меньше.
Спорили они, спорили и стали уже злиться друг на друга. Смотреть на них и слушать было и грустно, и радостно, словно они нарочно решили повеселить меня своей наивностью и той удивительной, первозданной, чудом сохранившейся в них верой в чистую душу человека, в его бесхитростность и высокую честность. Будто не было на свете большего позора для них, чем прослыть хитрым человеком.
Когда я так подумал, в голову мне пришла странная и неожиданная мысль. «Бог ты мой! — подумал я в тревоге. — Как легко их можно обмануть!» И веселость моя пропала.
А они поссорились не на шутку. Егор поднялся, окинул белесым взглядом щуплого товарища и, сунув босые ноги в резиновые сапоги, которые раскалились, видимо, на солнце, плюнул презрительно и пошел к стаду, а голенища размякших сапог жиденько пошлепывали его по ногам. Газету он сложил и сунул в карман.
— Тяжело мне с ним, — сказал Володька в сердцах. — То глухим прикидывается, то вдруг слышит все. Разве можно работать с таким вместе?
И, подхватив фляжку и палку, не попрощавшись, пошел следом.
— Пора двигаться, — крикнул он мне и улыбнулся, сгоняя хмарь и злобу с лица.
Солнце давно уже перевалило зенит, и теперь трудно было смотреть на море все оно сияло перед глазами, горело белым, отраженным огнем, а голубая моя лодка словно бы почернела и обуглилась в этом расплавленном сверкании.
Берег скоро опустел. Солнце нежно освещало косыми лучами мягкие бугры, затянутые общипанной травой, зеленую осоку, где недавно лежали коровы, и бережок мой уже не казался мне таким неприютным и загаженным, как в полдень. Земля остывала, и я чувствовал ее прохладу босыми ногами. Берег стал зеленым, каждая травинка, освещенная солнцем, отбрасывала зеленую маленькую тень на соседний стебелек или листик, и каждый стебелек светился прозрачной зеленой своей кровью. Трава казалась сочной и курчавой. А в недвижимом воздухе все еще пахло теплым молоком и коровами, которые ушли в далекий лес.
Я подумал, что надо бы сжечь тряпку и картонный фильтр, набитый черной масляной грязью, но представил себе вдруг пламя, которое черной копотью будет лизать душистый воздух, отравляя все вокруг зловоньем, и решил все это закопать, когда придет сюда наконец мой друг, и мы уплывем с ним на лодке в это сверкающее, тихое море, которое, казалось, сожгло сейчас все свои острова и дальний берег.
