Спасенье огненное - [91]

– …Я даю тебе сына… Сына…

– Кто ты? – силилась произнести Таисья, но губы не разжимались.

– Сына…

…Таисья проснулась, с трудом открыла глаза. Ветер, распахнувший форточку, гулял по комнате. И виделась, чудилась тонкая струйка тумана, скользнувшая за окно.

Беременность протекала тяжело. Все виды токсикоза, какие есть, днем и ночью выворачивали Таисью наизнанку. «Как можешь ты, мой плод, мое дитя, отравлять меня и так мучить? – спрашивала она у неведомого существа, поселившегося в ней. – Мой ли ты?»

Роды тоже были тяжелыми. И когда наконец ей показали маленькое тельце с желтым скуластым личиком, Таисья закрыла глаза и отвернулась. Это был сын Оомы. Женьку с малолетства приняла Оня, Таисья начала учиться и уезжала из деревни с радостью.

Эти трое, стиснутые в семью, так и не стали единым целым. Никола свое внутреннее смятение принялся лечить естественным для русского мужика способом: пьяный бывал груб, брал Таисью, не гася света, пытаясь силой восстановить свое поруганное мужское господство. Пожили, помучились, а конец, что ж, конец известный:

– Чё тако делатся, ты подумай! Таки оба молодые, только живи да радуйся, а оне разводятся. Ну, Никола виноват, конечно. Пьет, чё с им жить. А Таисья – славная така женщина. Все теперя в город ездит. Учится. В школе робит, надо институт кончать. Так положено.

Женька вышел весь в свою лесную породу: смугл, узкоглаз, скрытен. Парень чуждался деревенских и мог часами молча сидеть рядом с Оней. С девчатами Женька не дружил, а когда природа потребовала свое, привел в дом Гальку-беженку. Галька блудовала направо и налево, не ставя мужа ни в грош и в глаза называя импотентом. Может быть, Женькино тело жаждало забытья Оомы? Во мраке соития властвуют неведомые человеку веления, мощные силы родовой памяти слепляют или разводят людей. От Женьки ли Олежка или нет, было для Таисьи неважно. Малыш оказался единственным существом, в чьих глазках она видела любовь и понимание. Но Гальке, чтоб быть матерью-одиночкой, нужно было детское пособие, а не Женька.

Миша размышлял о другом. Он хорошо знал мужа Таисьи и сочувствовал ему. Такая вот в деревне любовь: в виде баньки. А ведь получается, что она, Таечка, всю жизнь просидела у Витьки за спиной. Цветочки садила и любовалась книгами по искусству. Витька у нее как пахал, так и пашет. Наверняка, запал уже прошел, ей шаг ступить страшно из этого устроенного дома.

– И мать с возрастом стала во мне ЕГО видеть. Как зайду, так закричит и полезет под кровать.

Миша мучительно соображал: что сказать?! Надо бы вытащить Таисью из этой ситуации так, чтобы она «сохранила лицо».

– Ну, мне пора, Таисья Васильевна. Сколько уже? Ух ты, семь часов, а светло еще, и солнышко высоко. Лето!

Уходя, задержался в дверях. Посмотрел не на Таисью, а на косяк.

– А вы, Таисья Васильевна, садитесь-ка сейчас на велосипед и езжайте к своей Фае. Надо вернуть Олежку, Таисья Васильевна… Корзину с ребенком поставьте на скамейку возле свекровкиного дома. Я часов в десять проедусь на Ласточке по деревне, прослежу. Так мы ребенка и найдем еще раз. А Гальку я прижму. Вы Олежке настоящая мать, а она угробит ребенка.

Таисья стояла, отвернувшись к окну.

Михаил возвратился, когда уже начинало вечереть. На него налетела Зойка.

– Украли телушку!!! Белую годовалую телушку украли прямо из стойла! Сегодня!

Ну, точно, завелся в деревне маньяк. Позавчера, вчера и сегодня ворует по белой годовалой телушке.

– Зоя, расскажи-ка поподробнее, когда это произошло?

– Да седня, пока я тутока в избе с карповским фермером про покос разговаривала, ее и не стало. Фермер-от со мной про границу покоса несогласный, ты, говорит, на мое залезла. Карту показыват, да я не толкую. Вышли, сарайка открытая, а ее нет.

– Ты почем Тамарке-то телушку продала?

– За три тысячи… – машинально ответила Зойка и тут же прикусила язык, да поздно.

– Та-ак, значит, Тамарке телушку продала, потом ее из стада сперла и тут же увела в Карповку к фермеру. И той же дорогой обратно. А куда она из твоего стойла девалась, это я подумаю. Видно, фермер не дурак… Оформляю тебе мошенничество, Зоя.

Миша закончил рабочий день в своем кабинете. Зашел Витька-пожарник.

– Ты, Михал Викторыч, уж как-нибудь маманю… Это она мне все на дом таскат. Тамарке отец уже мотоцикл отдал взамен телушки. Она довольная. Отдай заявления! Я на энту ночь две пожарных машины тебе на огород привезу. Сухо ведь счас. Прольем картошку-моркошку, весь огород прольем.

Мишаня махнул рукой, отдал заявления, посмотрел в пустую папку: целый день робил – трех телушек нашел!

– Ладно, доставай. Чего там у тебя.

Пожарник Витька достал бутылку, сало, хлеб, лук.

– Другой на моем месте сёдня пересадил бы полдеревни, а у меня отчитаться нечем!

– А без меня остатки сгорело бы!

– Пропала бы без нас деревня Мудомои! Ну, бывай здоров!

– Бывай!

– Слыхал? Женька Таисьин в федеральную программу записался. «Родовые угодья» называется, землю дают националам и стройматериалы для дома. Женька и вспомнил, что он манси. Коренной народ, называется. Ё-моё! Баба Оня и то по паспорту, поди, русская была. И Таисья, конечно, русская, хотя у нее русской крови ни капли. А этот предъявит свои узкие глаза, и на тебе: родовые угодья на нашей дедовой земле. А я, к примеру, кто? Никто. Хотя мои деды туто лет пятьсот мордовались, все обжили и обустроили. А любой мудомой, что хочешь, творит. Любой черный приедет и живет, и меня не спросит, а нравится ли он мне. Во, блин, порядки!