Созерцатель - [10]

Иногда Винт, заскучав по своему голосу, начинал:

— Братья и сестры, — Винт, делая паузу, уставлялся промежуточным взглядом в чье-нибудь лицо, утомленное ничтожностью жизни. — Беда и несчастье довлеют днесь гневи мою судьбу, — Винт начинал подрагивать задом, подтверждая мизерность себя в разбросанности мира сего. — Ноги не позволяют бежать по полю существования жизни радостно и легко, — здесь Винт вплывал во вдохновение, — и потому взираю без зависти на здоровье и восторг вашей судьбы. Поделитесь с несчастным страдальцем крохами нечаянной удачи, — в этом месте Винт подрагивал нижней челюстью, будто сдерживая слезы, — и Господь наш Вседержитель возвернет вам сторицею крохи благодеяния...

Мизансцена часто имела успех, люди торопливо и, стыдясь этой торопливости, принимались рыться по карманам. Среди них психологи были редки, только однажды сидевший у выхода мужчина притянул Винта за рукав:

— Не забудь еще, что ты был тринадцатым ребенком в семье и мать-старушка парализована.

Винт ответил насмешливым взглядом. Доброжелатель оказался прав: тринадцатый ребенок и мать-старушка повышали сборы рубля на полтора.

— Помню, — рассказывал Винт за общим кофейным вечером, — я сразу после войны шастал по дальним поездам, попрошайничал. Все было другое, — и жизнь, и люди. Что-то с ними произошло за сорок лет.

— Эпоха застоя, — привычно отвечал Дювалье словами заклинания, — сначала эпоха давления... Утоптали, уездили народную душу, соки по капле выдавили вместе с кровью и слезами, да так и забросили почву на долголетнее бесплодие. А теперь вспахивать, семена бросать.

— Нет, это другое, — Винт задумчиво крутил ложкой дольку лимона в чашке кофе, — это было что-то другое. Мужик был мужиком, баба — бабой, ребенок — ребенком. Я любил читать. Жизнь была понятна, трудности терпимы и естественны. Помню, — улыбался он далеко в прошлое, — мы с бабкой с вечера вставали в очередь в булочную за хлебом. К утру магазин открывался. За стояние бабка разрешала мне отломить корку от буханки. И еще мы с ней по бедности нашей ходили на мясокомбинат за потрохами. А потом из потрохов бабка вытворяла мясной рулет. Натуральный вкус.

— Врешь ты, — возражал Арбуз, — и бабки у тебя никогда не было, и мать твоя неизвестно где. Ты все это в книжке прочитал, и про магазин, и про мясокомбинат.

Сударыня допила кофе, поднялась. Все умолкли и насторожились.

Три дня она не произносила ни слова, и ее ни о чем не спрашивали. Ее жизнь — это было другое, в стороне и на других высотах. В других измерениях.

— Завтра праздник, — сказала она, пробуя свой забытый голос, и Винт прислушался: что-то в ее голосе было беспокойное, мучающее, неотвратимое, — и нужны цветы.

Арбуз кивнул, она вышла.

— Как ее зовут? — зачем-то спросил Винт.

— Какая тебе разница? — ответил Арбуз.

— Наши имена, — Гаутама допил молоко и через плечо выкинул пустую банку в окно, — наши имена сопровождают нашу жизнь от рождения до перехода в другое бытие. Наши имена — верстовые столбы наших карм.

— Тогда и я не хочу быть Винтом. Я сильно изменился.

— Уговорил, — серьезно пошутил Арбуз. — Выбери, что тебе приятнее по слуху, — Пропеллер или Шуруп.

— Это одно и то же, что и Винт, — сказал Винт. — У меня есть женщина, — признался он с тайной гордостью.

— Ну? — удивился Дювалье. — Инвалидка-побирушка?

— Нормальная, — обиделся Винт. — Хорошая женщина. Руки — ноги, все при всем. Книжки любит читать. Оттого внутри себя печальная.

— Печаль приходит из книг, — решил Дювалье, — потому читать вредно. Но женщина твоя все равно инвалидка. Мы все инвалиды. У одного с органами непорядок, у другого душа травмирована, у третьего с головой проблемы. И все мы побирушки. Богатых нет. Все бедные.

— Ну, — не поверил Винт, — есть у кого много денег. У нас в стране сорок тысяч миллионеров.

— Эти беднее прочих, — сказал Арбуз. — Потому что ни во что не верят, кроме денег.

— Меняю всю свою веру на килограмм ассигнаций! — воскликнул Дювалье.

— А с чем на тот свет придешь? — спросил Винт. — На крышке гроба нет багажника.

Она села в глубокое кресло, пристроилась поудобнее, взяла книгу.

— Тише, тише, — сказала она тому, кто, как ей казалось, ворочался внутри, ему, она подсчитала, не уверенная в правильности подсчетов и надежд, — и он, следовательно, различал страдание и волновался, стоило ей подумать о печальном и горестном. Она старалась держать себя в ровном равнодушии, читала ребенку вслух, уверенная, что он все слышит и понимает, читала только спокойное, ненужное и чужое, вроде писем А. И. Герцена самому себе, но и эти письма теперь стали ей фальшивыми, хотя и пламенными. Возможно, — думала она, — у прежних неистовых, — неистового Виссариона, неистового Искандера были причины неистовствовать в безверии, но, судя по письмам самому себе, этот великий демократ, истинный ленинец, с течением борьбы стал раздражать самого себя и надоедать самому себе и хотел отвязаться от самого себя, но и не знал, как это сделать — мешала преданность идее и деликатность русского революционного интеллигента. Несчастье семейной жизни, невозможность скорой революции на родине, великая тоска по той жизни, в какой он не успеет быть, все это рождало письма слишком подробные, слишком правильные, чтобы им верить. — Успокойся, маленький, успокойся, — она думала, что это мальчик: ее правая грудь припухла чуть больше, чем левая, в правом боку подпирало, и тело казалось легким, — сейчас я тебе почитаю другое...