Союз любви - [8]

Это и спасло его от того, чтобы заблудиться совсем глухо. Тогда бы дорога закончилась не в палате с неузнаваемо-тихими братьями-сестрами, а внизу, в подвальном этаже, где, как с содроганием рассказывали боль­ные, день и ночь бушует кремационное пламя. Черные от копоти санитары, усмехаясь, сталкивают туда каждого вновь прибывшего... Это и было ос­новным различием между подвалом и палатой - там торопили умереть, в то время как здесь, при всей тоске долгосрочного ожидания, больные ориен­тированы на жизнь - Жизнь с большой буквы.  

  2

Вечерние лекции заканчивались поздно, потом еще студенты толпились вокруг кафедры, задавая вопросы, на которые следовало подробно отвечать. Она так и делала, хотя сегодня это давалось ей через силу. Но человек должен владеть собой - что бы ни случилось, исполнять свои обязанности необходимо.

Наконец за последним студентом хлопнула дверь, и в аудитории наступила тишина. Теперь можно было не спеша обо всем подумать, тем более, что уйдет она сегодня поздно.

Раз в две недели каждый преподаватель, за исключением стариков и са­мых заслуженных, должен был дежурить по этажу. Это значило - уходить вместе с охранником, предварительно проверив, закрыты ли окна, не текут ли краны, нет ли где горящих окурков, а тем паче предметов, похожих на взрывное устройство. Преподаватели игнорировали неоплачиваемую обязан­ность, этот "пережиток социализма", как они называли, и старались, отси дев час-другой в аудитории, незаметно сбежать. Только в дежурства А.И.Сидоровой охранник запирал дверь не в гордом одиночестве.

Александру эти дежурства не тяготили. Раньше ей легко было высидеть положенный срок, предвкушая, как потом она с легким сердцем выпорхнет из института и поспешит домой, к отцу, кутающему для нее в одеяло еще теплый ужин. Теперь она тем более не роптала на необходимость задер­живаться - дома ей не давала расслабиться пустота, внутренним холодом опечатавшая квартиру. Здесь было легче, чем дома.

"Меня выбило из колеи", - призналась себе Александра, закуривая горькую сигарету - с тоски она начала курить. Что остается человеку, у которого только и была эта самая колея? Именно она спасала до сих пор Александру - строгая упорядоченность жизни, в которой нет места эмоциям, пусть даже это эмоции самого горя. Зато есть определенность, которая вчера основательно пошатнулась.

Александра провела рукой по лбу, готовясь вспоминать и мысленно отслеживать произошедшее. Извлечь корни, как сказал бы отец. Ясно, что эти корни выросли раньше вчерашнего вечера, но само их появление представлялось загадкой. Александра ни с кем не говорила об отце: род­ственников и друзей после него не осталось, собственных же друзей она не имела никогда: слишком прочной была душевная скорлупа, не позволяю­щая хорошим отношениям с людьми перерастать в дружбу. Итак, говорить было не с кем, да и к чему? Бесполезно ворошить свою боль, которая от этого только поднимется и разбухнет.

Но в доме была соседка, раз от разу заводившая речь о том, что "надо бы в церковь сходить, за Ивана Петровича свечку поставить". Соседка жила на той же площадке, жила давно, так что помнила отца еще молодым, а саму ее - девочкой. Поэтому Александра не могла собраться с духом ее прервать. Так и стояла, во дворе ли, на лестнице, выслуши­вала, опустив голову, каждый раз внутренне страдая. Разве она не была бы рада - нет, счастлива - узнать, что загробная жизнь действительно существует? Разве поленилась бы рано встать, чтобы не опоздать с поми­нальной запиской, не наставила бы десяток свечей, если бы это хоть в малой степени пошло на пользу отцу? Но ему ничто уже не поможет: он ничего не чувствует, не сознает. Его отсутствие - это исчезнове­ние навсегда, без какой-либо вести или надежды... до чего ж больно!

Вчера Александра возвращалась из института на срыве душевных сил. Казалось, еще немного - и она ссутулится, станет смотреть испод­лобья, послав подальше вымученное подобие улыбки, еще удерживаемое на губах. Но отец всегда говорил, что у каждого свои кошки на душе скребут и дома в шкафу свой скелет спрятан. Поэтому не стоит при­общать людей к твоим собственным огорчениям; если ты на людях - стой прямо и улыбайся.

Александра мечтала о той минуте, когда захлопнет за собой дверь и сбросит с лица маску утомленной, но все же нормальной женщины, в меру радующейся жизни. Но когда дверь уже готова была захлопнуть­ся, послышался оклик соседки - той самой, заводящей всегда речь о свечках. Она протягивала обернутый целлофаном хлебный каравай, которого Александра вовсе у нее не просила. Дело в том, что в их дворе работала палатка от хлебозавода, торгующая без наценки самым свежим хлебом. Однажды Александра просто так, для поддержки разго­вора, обмолвилась, что по вечерам не успевает купить хлеб - когда идет с работы, палатка уже закрыта. И вот вам пожалуйста - со­вершенно не нужный ей (или все-таки нужный?) каравай ситного, и теперь уже неудобно не взять. Пришлось пригласить соседку в квар­тиру.

Собственно говоря, она не имела ничего против этой старой, но еще деятельной женщины, безусловно отзывчивой и расторопной, обслуживавшей, несмотря на свои годы, большую семью. Ее домашние по утрам расходились на работы и в школы, чтобы к вечеру вновь собраться в убранной кварти­ре за накрытым бабушкою столом. Ради этого соседка весь день хлопотала. Отец в свое время отдавал ей должное, считая "порядочным человеком" (главный его критерий оценки людей), к тому же трудолюбивой и энергич­ной. Всё так - но зачем, скажите, лезть в чужие дела, тем более настолько личные, открывающие самую глубокую человеческую уязвимость?