Союз любви - [4]

Хуже было другое. К тридцати годам дочь не имела ни собственной се­мьи, ни ребенка, пусть бы внебрачного (он бы с этим смирился), ни даже так называемого друга. Проблему переживали каждый про себя, хотя порой Ивана Петровича подмывало обсудить ее вслух. Но что он мог посоветовать дочери - разные авантюры и экстравагантные выходки, с помощью которых кто-то решает подобные дела? Но этот кто-то был совсем не похож ни на Сажу, ни на Ивана Петровича. Даже при желании они не смогли бы освоить хитроумную механику, в результате которой самая ловкая женщина стано­вится женой самого приятного человека, изначально не помышлявшего предлагать ей руку (с сердцем - вопрос особый).

За исключением данной проблемы жизнь Сидоровых текла последнее время гладко и не без некоторой приятности. Оба работали в учреждениях, вы­плачивающих зарплаты, так что денег на двоих хватало. Быт был налажен, ссоры друг с другом - исключены, в комфортабельно обставленной кварти­ре неизменно держались тишина, порядок и располагающий покой. Удовольствием было возвращаться в такую квартиру по вечерам , и если Саша за­держивалась в институте, неторопливо готовить ужин. Он вообще любил за­ниматься домашним хозяйством, хотя научную деятельность ставил поряд­ком выше.

В то же время в обществе уже вылупилось, окрепло и теперь располза­лось по всей стране движение, именуемое перестройкой. Иван Петрович его однозначно не одобрял, но и к протестующим ни в коей мере не под­ключался. Все эти партии, митинги, движения он считал пустым делом и с головой уходил в проторенную им колею собственной, разумной и разме­ренной жизни. Здравый смысл, тяга к традиционному, устоявшемуся, опро­бованному хранили его от множащихся вокруг обманов. «Это что-то не по-нашему», - мысленно говаривал он в тех случаях, когда частные банки со­блазняли вложить тысячу, а получить миллион, и когда сектанты расставляли сети всякому встречному, и когда Кашпировский, Чумак и прочие "исцеляли" с телевизионных экранов. Последнее, как понял теперь Иван Петрович, было пародией на их больницу. В палате лежало несколько че­ловек, чьи язвы совсем не поддавались лечению - обычная медицина назва­ла бы их злокачественными. А возникли они на месте давних болячек, све­денных когда-то экстрасенсами, знахарями, магами, йогами... одним сло­вом, с помощью колдовства. Незаживающая язва чернела на теле печатью смерти. Только кропотливейшие труды и какое-то особенное искусство бра­тьев-сестер оставляло таким больным надежду, впрочем, весьма отдаленную.

Иван Петрович впервые шел в комнату для свиданий. На лестничной клетке тянуло острым волнующим сквознячком, в котором чувствовались веянья добольничной жизни. Отсюда до нее было ближе, чем из палаты. И она продолжала приближаться по мере того, как Иван Петрович спускал­ся со второго этажа на первый, дальше которого посетители зайти не могли. Поэтому приемная находилась внизу.

Свиданий в больнице ждали с трепетом. Больные всем существом стреми­лись к своим близким, с которыми жили прежде бок-о-бок и в большинстве случаев были связаны родством. А еще они радовались, что их не забыли. Ведь многих в палате родственники вычеркивали из своей жизни, как будто их просто-напросто не существует. Попал в больницу - значит, те­бя уже нет.

При таком положении вещей больной мог просить, чтобы ему разрешили самому отправиться к родственникам, напомнить им о себе. Братья-сестры представляли эту просьбу на рассмотрение Главврача и, если ответ был положительный, давали отправляющемуся в путь необходимые наставления.

Каким образом тот попадал на место и что делал в не свойственных ему теперь условиях, Иван Петрович не знал. Он только слышал заранее произ­носимые фразы, с которыми больной должен был предстать перед своими родными. Чаще других звучала такая: "Я голоден, накормите меня".

Без сомнения, это была шифровка - различие между тамошним и здешним бытием предопределяло необходимость условностей и сокращений. Остава­лось надеяться, что там их правильно расшифруют: "Я голоден" вмещало в себя целый надрывающий душу рассказ о том, как тяжело выздоравливать без помощи близких, а "Накормите меня" заклинало эту помощь оказать. Однако произношение данной фразы могло быть бесстрастным: в большинстве случаев больному разрешалось передать только суть, но не эмоции, отсут­ствие которых восполнял его общий вид - поза, походка, выражение лица. Одежда тоже имела значение - она была своеобразной вывеской самочув­ствия больного: мятая и запачканная указывала на внутреннее смятение;

Обветшалая знаменовала скудость, тоску; яркая и крахмально-свежая свидетельствовала о благополучии. Это объяснялось тем, что в больнице сводилась на нет разница между внешним и внутренним - состояние челове­ка мгновенно проецировалось на его внешность, создавая единство формы и содержания.

Ступеньки закончились перед высокой, с полу до потолка, стеклянной вертикалью. Здесь, на месте встречи живущих внутри и приходящих извне, она представляла собой до предела истончавшую и опрозрачневшую больнич­ную стену. Видимо, совсем без разделенья нельзя было обойтись даже в момент свиданий, настолько разную печать бытия носили теперь те и дру­гие. И сама стена была неодинаковой: со стороны больных она казалась прозрачной, зато со стороны посетителей в той или иной степени замутняла видимость и приглушала звук. Посетителям приходилось вглядываться и вслушиваться; многие так и уходили, не различив того, кто стоял за узорной дымкой прессованного стекла прямо напротив них. "Увидит ли Саша?" - взволновался Иван Петрович.