Совсем другое небо - [31]

Потом Уршуля встала, сложила платок треугольником, привязала к распятию и поспешно вернулась в деревню. Она не оглядывалась. Когда она проходила мимо хибары старого Сантоша, ей показалось, будто у нее на душе стало спокойнее.

По дороге ей не встретилось ни одной живой души, хотя время было еще не позднее. Правда, из окна порой выглядывали женщина или старик, но повсюду царила тишина, как в воскресенье, когда бабы крутятся у плиты, а мужики в погребках прикладываются к рюмочке. Это было странно и непривычно. И едва она успела сделать еще несколько неспешных шагов, как эта необычная тишина вокруг вновь начала подгонять ее. Уршуля прибавила ходу. Ноги ее делали все более длинные шаги, а ей все казалось, что она еле ползет, что она вообще стоит на месте, что дороге нет конца и она куда-то не поспеет вовремя…

* * *

К своей халупе она прибежала едва дыша, но у нее сразу же отлегло от сердца, так как младшие выглядывали в окно, а Михал стоял прислонившись к дверям, ведущим в сенцы с кирпичным полом. Он был спокоен.

— Возьми тачку и пойди привези картошку. Я оставила ее на верхнем конце…

Михал промолчал, будто не слышал ее слов, а потом шепотом сказал:

— Тут был Файчиак.

— Боже! — Она обхватила руками непокрытую голову, которая, казалось, сразу замерзла без платка. — Что он сказал? Что ему нужно? Где он? — Задавая вопросы, она шла к двери и нетерпеливо протягивала руку, чтобы открыть ее.

Но Михал задержал ее руку, и она остановилась.

— Вызовите Лакатоша. Вот что он сказал.

— Как? — чуть слышно произнесла она, во взгляде ее отразилось нечто большее, чем испуг. Она вопросительно посмотрела на сына. В голове у нее пронеслось множество мыслей. Голос стал глухим от смятения. На несколько секунд она закрыла глаза, и руки сами собой сложились как для молитвы. Все ее существо сжалось в один комок от охватившего ее страха, и страх этот был как бревно, которое нельзя ни убрать, ни отодвинуть без посторонней помощи.

Она вновь взглянула на Михала, пятнадцатилетнего мальчика, вечно голодного, который, кажется, ел бы и гвозди, если б они были съедобными:

— Что делать? Ну что нам делать, Мишко? — Обратившись к нему с таким вопросом, она тем самым без долгих размышлений признала его своим соратником и помощником, однако тут же спохватилась и постаралась смазать значение произнесенных ею слов: — Ну ладно, пойдем в дом. Погода ужасно промозглая. Туман густой, прямо как сыворотка.

Сын опять взял ее за руку:

— Мама, обождите! Я ведь все знаю. — Последнее слово вылетело у него как пробка, не позволявшая ему до сих пор дышать полной грудью.

— Мишко… — Голос ее дрогнул. — Что «все»? Скажи, что «все»?

Она повторяла слова без всякого смысла, только для того, чтобы выиграть хоть каплю времени и найти какое-то разумное решение.

— Ну, все о Файчиаке… И знаю, где наш батя.

— Нет… нет… нет… — Она прервала его на полуслове и потянула за рукав в дом.

Он яростно сопротивлялся, но, когда она не отпустила руку, сказал:

— Мама, я боюсь, что опоздаю, если вы и дальше будете меня задерживать.

Она отпустила его и, совершенно обессиленная, прислонилась к дверям. Михал ломающимся голосом, полумужским-полудетским, тихо сказал:

— Мама, дети ничего не должны знать. Она машинально повторила вслед за ним:

— Конечно не должны… Ни за что на свете не должны… Это точно. — Она говорила шепотом, и в этом шепоте звучало понимание, согласие и союзничество.

Он понизил голос:

— Я пойду туда один.

— Мишко!

— Так будет лучше всего. Дорогу знаю. Отрежьте мне только ломоть хлеба, если можете, и дайте ботинки из чулана. Мои совсем развалились.

— Те тоже худые. Промокают. — В первую минуту она и не заметила, что уступает авторитету сына, но это продолжалось лишь минуту. Она тут же энергично запротестовала: — Да ты и не донесешь столько! Ты ведь толком и не знаешь, куда идти. А это далеко, сынок. Ты как следует не подумал… Ах ты, Мишко, Мишко!..

Она отгораживалась словами, будто баррикадой. Охваченная сомнениями, она уже представляла все возможные опасные ситуации и тревожилась еще больше.

— Нет… только не это… не пущу я тебя. Не пойдешь! Никуда ты не пойдешь! Я сейчас пойду к Лайковым, посоветуемся, и все как-нибудь устроится. — Слова нервно срывались с ее губ.

— От этого им помощи не будет. Ни им, ни, главное, бате. Идти к Лацковым — все равно что по селу с барабаном все объявлять.

— Это же твой крестный отец! — ухватилась она за испытанное средство защиты.

— Скорее черный жук мне крестный, чем он.

— Мишо! Что такое ты говоришь? Ведь это же богохульство. Ты хулишь бога, а собираешься в путь, на котором тебя может защитить только небо, если будет милосердно.

— Лучше пусть оно защитит наших в лесах, а я как-нибудь обойдусь без высокого покровительства.

— Господи Иисусе! Что с тобой? Что ты говоришь? И хочешь, чтобы я тебя отпустила? Так вот, никуда я тебя не пущу — и не заикайся об этом больше! — Она втолкнула его в дом.

Дети отошли от окна и, стараясь опередить друг друга, выкрикивали:

— А у нас был дяденька Файчиак! А у нас был дяденька из лесной сторожки!

Уршуля обвела взглядом детей, комнату и посмотрела на Михала. Сын мгновенно оценил значение этого взгляда и с присущим им всем чамайовским темпераментом яростно закричал на брата: