Совсем другие истории - [7]

— Что я слышу? — радостно воскликнула она. Она умела играть по нотам с листа и даже пыталась научить его, но дело кончилось неудачей. У него прекрасный слух, и пусть уж лучше он играет то, что слышит, а не разбирает скучные ноты. Она подошла к фортепиано и встала рядом, глядя на его руки. Снова почувствовала радостное изумление и засмеялась — ей всегда хотелось, чтобы у нее был гениальный ребенок.

— И это ты сам сочинил? — закричала она, как кричат, когда катаются на русских горках. В ответ он лишь молча кивнул, боясь заговорить и утерять то, что было поймано им и соткано из воздуха. И он засмеялся вместе с ней и был совершенно счастлив, что втайне от нее стал совсем другим, и в то же время не был уверен, что сможет когда-нибудь снова сыграть так же, как сейчас.

Жозе Сарамаго. Кентавр

Конь сбавил шаг и остановился. Его не знавшие подков копыта попирали круглые гладкие камешки, покрывавшие почти сухое русло реки. Человек протянул руки и осторожно раздвинул колючие ветки, не дававшие ему видеть равнину. День клонился к закату. Вдалеке, там, где начинался пологий склон, совершенно такой же, как тот, по которому он спустился в долину в нескольких лигах к северу, неожиданно вздымавшийся в небеса почти отвесной базальтовой стеной горного хребта, виднелось несколько домов, казавшихся отсюда маленькими и низенькими; крохотные окошки мерцали, словно звезды. По самому краю темной гряды, срезавшей с востока линию горизонта, тянулась огненная полоса, будто кто-то обмакнул кисть в свет и мазнул по горам, и теперь еще влажная краска медленно стекала вниз по склону. Солнце должно было прийти оттуда. Одно неосторожное движение — и человек расцарапал себе руку спружинившей шипастой веткой; пробормотав что — то себе под нос, он поднес палец ко рту слизнуть кровь. Конь отступил назад под сень нависавших над берегом ветвей, глухо стуча копытами и хлеща хвостом по высоким зарослям травы, вбиравшим ночную влагу, поднимавшуюся от реки в этот темный час. От реки остался лишь жалкий ручеек, извивавшийся меж камней в самых глубоких местах русла и время от времени разливавшийся небольшими прудиками, в которых немногие оставшиеся рыбы вели отчаянную борьбу за жизнь. Тяжкий влажный воздух предвещал грозу, еще только собиравшуюся с силами, чтобы разразиться не сегодня-завтра, а то и через три солнца или на следующей луне. Небо медленно разгоралось. Время подыскать убежище, чтобы как следует выспаться и отдохнуть.

Конь хотел пить. Он двинулся к ручью, в котором отражались тихие звезды; когда вода обняла его передние копыта, он подогнул колени и лег на берегу. Опираясь одним плечом на шершавый песок, человек пил вволю, хотя и не чувствовал жажды. Над ними медленно плыл все еще темный клочок неба, оставляя за собой шлейф бледного света, едва тронутый желтым, — первый неверный предвестник багряного пламени, уже готового выплеснуться на горы — на множество гор во всех концах мира — и неотвратимо затопить равнины. Человек и конь поднялись на ноги. Перед ними возвышалась неприступная стена леса; между стволами свирепо щетинилась ежевика. Высоко в ветвях уже чирикали первые птицы. Нетвердой рысью конь пересек речное русло и попытался продраться через густо переплетенные кусты справа, но человек выбрал более легкий путь. Со временем, а в его распоряжении было все время мира, он научился сдерживать нетерпение животного; иногда у него внутри поднималась темная волна гнева, туманившая рассудок и воспламенявшая ту часть тела, в которой приказы мозга боролись с инстинктами, взлелеянными меж гладких боков, где кожа была черной; иногда ему приходилось сдаваться, и тогда, в смятении, он погружался в думы о вещах, которые, несомненно, принадлежали миру, в котором он находился, но не принадлежали этому веку. От усталости конь раздражался: он встряхивался, словно пытаясь отогнать надоедливого слепня, жадного до крови, и беспокойно переступал копытами, словно чтобы еще больше утомить себя. Было бы крайне неразумно ломиться через это переплетение ветвей. Белую шкуру коня и без того украшало немало шрамов. Один из них, особенно древний, тянулся широкой косой отметиной через весь его лоснящийся круп. Под лучами жаркого солнца или когда все волоски на шкуре вставали дыбом от холода, ему казалось, что кто-то ударил его по крупу раскаленным клинком, — так плавился от боли старый шрам. Прекрасно понимая, что не найдет там ничего, кроме длинной, саднящей отметины, человек в такие моменты изгибал торс в попытках посмотреть назад, словно вперяя взор в бесконечность.

Невдалеке вниз по течению полоса берега сужалась: скорее всего, здесь раньше была заводь или устье притока, тоже окончательно пересохшего. Дно покрывала корка запекшейся грязи с вкраплениями камней. Кругом этой ямы, то наполнявшей реку, то выпивавшей ее, безмолвно стояли высокие деревья, едва различимые во тьме, поднимавшейся от земли. Если бы стена, образованная стволами и упавшими, но не долетевшими до земли ветками, была поплотнее, можно было бы остаться тут на целый день, укрывшись от взглядов и солнечных лучей, пока не вернется ночь и они не смогут продолжать путь. Руками человек отвел в сторону прохладные листья, и мощные ноги коня без труда вынесли его на погруженный во мрак глинистый берег, над которым густо переплелись ветви деревьев. Там, почти сразу, лес снова нырял в овраг, который где-то дальше выходил на открытую равнину. Неплохое место для сна и отдыха. Между рекой и горами простирались пашни, бескрайние возделанные поля, но этот овраг почему-то оставили в первозданном, то есть совершенно непроходимом виде. Он сделал еще несколько шагов, на этот раз в полном молчании. Вспугнутые птицы наблюдали за ним. Он посмотрел вверх: над головой верхушки деревьев уже купались в солнечном сиянии. Стекавший с гор мягкий свет высоко наверху золотил зеленую бахрому листьев. Снова защебетали птицы. Солнце медленно проникало под полог леса, клубящаяся в воздухе зеленая пыль стала розовой, потом белой в тонком и неверном мерцании утреннего тумана. На его фоне черные стволы деревьев казались плоскими, словно вырезанными из остатков ночи и приклеенными к светоносной прозрачности занимающегося утра, растворявшегося во влажном сумраке оврага. Земля пестрела ирисами. Прекрасный мирный приют, где можно спокойно проспать целый день.