Совсем другие истории - [44]

Другие любители чая и кофе давным-давно привыкли обходиться горьким и черным напитком: удалось бы хоть его раздобыть! Потом какой-то непризнанный гений облегчил их муки открытием, что кокосовый орех, добавленный в кофе, снимает почти всю горечь. К тому же это оказался вполне питательный petit dejeuner.[12] Но Клету, бедолаге, было нужно все — или ничего. Я уже говорил, что временами он доводил меня до ручки? Да, случалось. Но иногда я проникался человеколюбием и не столько сердился на него, сколько соболезновал: в конце концов, чем эта навязчивая потребность в сахаре глупее любого другого пристрастия, которых в наши дни пруд пруди? Да ничем. А вдобавок она никому не вредит, чего не скажешь обо всех прочих зависимостях.

Однажды он примчался домой как на крыльях. Какой-то знакомый, недавно вернувшийся из — за границы, продал ему за три фунта две дюжины таблеток искусственного заменителя сахара. Клет двинулся прямиком на кухню и поставил чайник. Потом достал из потайного кармана сумки старую жестянку с быстрорастворимым кофе (чай у него уже закончился), затвердевшим в сплошную массу. «Ничего с ним не случилось, — приговаривал он, хотя я не сказал ни слова. — Это просто от влажности, а запах что надо». Он понюхал содержимое жестянки, отковырнул ножом два твердокаменных кусочка и приготовил две чашки кофе. Потом сел и с блаженной улыбкой откинулся на спинку стула.

Суррогат был омерзительный. Из-за него от каждого глотка появлялся вязкий привкус и рот наполнялся слюной. Мы пили молча. Потом Клет внезапно вскочил и выбежал вон, давясь рвотой. Тогда я прекратил свои мученические попытки допить то, что еще оставалось в чашке.

Когда он вернулся, я извинился. Клет не ответил. Он прошел прямо в свою комнату, налил в чашку воды и снова вышел во двор — прополоскать рот. Побулькал немного, выплеснул остаток воды в пригоршню и смочил лицо. Я еще раз извинился, и он кивнул.

Позже он зашел ко мне. «Тебе не нужно?» — с явным отвращением он протянул мне злополучные таблеточки. "Удивительно, как может истощить человека один-единственный приступ рвоты. «Нет, — я покачал головой. — Но не выбрасывай. Кому-нибудь наверняка понадобится, долго искать не придется».

Но Клет или не услышал меня, или просто не мог держать эти таблетки при себе больше ни минуты. Он вышел в третий раз и швырнул их в те самые заросли, над которыми его только что вывернуло.

Должно быть, он возлагал на этот несчастный эрзац такие надежды, что разочарование совсем его подкосило. Он был на грани срыва. Два дня он пролежал в постели не вставая, не выходя ни по утрам — на работу в директорат, ни по вечерам — в гости к своей подруге Мерси.

На третий день я взбесился и сказал ему пару ласковых. Напомнил о борьбе за выживание, призвав на помощь ту самую риторику, которой славились его агитки на радио. «К черту твою войну! К черту твое выживание!» — рявкнул он. Однако вскоре пришел в себя и устыдился. Я же, в свою очередь, сменил гнев на милость и приступил к тайному расследованию.

Один приятель из директората рассказал мне об отце Догерти, который жил милях в десяти от нас и управлял всей районной сетью складов «Каритас».[13] Этот мой друг, сам небезызвестный и неплохо осведомленный деятель на католическом поприще, предупредил, что отец Догерти, при всей доброте и широте натуры, довольно-таки непредсказуем, особенно в последнее время, после того как его задело в голову шрапнелью в аэропорту.

В следующую субботу мы с Клетом отправились в путь и застали отца Догерти в необъяснимо отличном расположении духа — для человека, который шесть ночей подряд в кромешной тьме, под валящимися с неба бомбами руководил в аэропорту разгрузкой самолетов с гуманитарной помощью, а домой возвращался к семи утра и едва успевал урвать пару часов на сон. Отмахнувшись от наших славословий, он сказал, что работает неделя через неделю: «Еще одна ночь сегодня, а потом семь дней буду отсыпаться в свое удовольствие».

Вся гостиная у него провоняла так, что не продохнуть: вяленой рыбой, сухим молоком, яичным порошком и прочими благотворительными запахами. Отец Догерти протер глаза кулаком и спросил, чем может помочь. Но не успели мы сказать хоть слово, как он устало поднялся, потянулся за термосом, стоявшим на крышке книжного шкафа — пустого, не считая крошечного распятия в уголке, — и спросил, не желаем ли мы кофе. Мы сказали: «Да, спасибо», полагая, что в этом доме, в этой цитадели «Каритао, где самый воздух напоен благотворительностью, одно слово «кофе» уже предполагает сахар и молока. А я еще подумал, что мы с отцом Догерти отлично поладим, учитывая, что и вправду восхищались его преданным служением народу: ведь он хоть и отверг похвалы, а все-таки даже святой не устоит перед умеренным одобрением (если не скатываться до откровенной лести). Он вышел в другую комнату, вернулся с тремя блекло-голубыми, жалкого вида пластмассовыми чашками и налил кофе, попадая при этом себе на палец и извиняясь за неудобную конструкцию термоса.

Я начал вежливо потягивать кофе, краешком глаза наблюдая за Клетом. Тот отхлебнул чуточку и держал во рту не глотая.