Современный швейцарский детектив - [157]

Его крепкая фигура вышла из яркого круга, высвеченного уличным фонарем; несмотря на несколько рюмок водки, шагал он уверенно и твердо.

СУББОТА

Секундомер, на котором я поставил время проявления, звенел и звенел. Почему никто его не выключит и не вынет пленку? Ведь иначе пропадут уникальные снимки. Почему мне никто не поможет? Я не могу пошевелиться! Спасите пленку! Просветления на негативе темнеют и сливаются в сплошной черноте. Все меркнет!

Я открыл глаза, через щели ставней пробивался слабый свет. Я разъяренно взглянул на будильник, но он молчал. Значит, звонил телефон. Неужели Габор решил поднять меня в такую рань? Может, он уже переговорил с Эйч-Аром? Надо было сказать ему, чтобы звонил лучше из автомата, раз его телефон прослушивается.

— Фогель у телефона. — Мой голос звучал так, будто два бокала горячего грога, которым после ухода Габора я пытался побороть боль в горле и звон в ушах, превратили мои голосовые связки в стальную проволоку.

— С вами говорит Штурценэггер, кантональная полиция, Дорнах.

Нет, это был не Габор, затеявший глупую шутку, в голосе говорящего слышался явный базельский диалект. А после первых двух-трех фраз мне стало ясно, что Габор уже никогда больше не позвонит.

В начале второго ночи полиция нашла его «фиат» под длинным правым поворотом, машина упала в ущелье у подножья Танненфлу между Дорнахом и Хохвальдом. Деревья не сумели задержать машину.

— А Габор? Господин Месарош?

— Он был вашим близким другом?

Был! Я проглотил ком в горле. Габор!

— Он… что с ним?

Полицейский тактично извинился за то, что вынужден сообщить плохое известие. Водитель погиб при аварии. Он вылетел из кабины и был раздавлен перевернувшейся машиной. Если бы он пристегнулся, тогда… впрочем… машину очень сильно покорежило… Затем полицейский, видимо, вспомнил о своих обязанностях, и его голос стал официальным.

— Госпожа Месарош, — он с трудом выговорил венгерскую фамилию, — утверждает, что ее муж отправился вчера вечером на машине к вам. Скажите, во сколько он от вас уехал?

— В половине двенадцатого, может, чуть раньше.

— Гм, чуть раньше половины двенадцатого.

Вероятно, он записывал мои слова в блокнот.

— Он у вас выпивал?

Вот оно что. Он хочет установить, не был ли Габор пьян. Да, Габор выпил изрядное количество сливовицы. Но ведь он умел пить и мог выпить весьма много.

— Да, мы беседовали и немножко выпили.

— В том числе крепкие напитки?

Я лихорадочно прикидывал. Габор мертв. Его старенький «фиат» не вписался в поворот. Когда мы прощались, Габор не казался пьяным. Если я скажу полицейскому, сколько рюмок водки выпил Габор, тот непременно решит, что мой друг, «находясь в состоянии сильного опьянения, потерял контроль над транспортным средством». Тогда страховое агентство уменьшит сумму страховки, которая причитается Френи; к тому же она вряд ли может рассчитывать на пенсию, поскольку Габор был уже уволен. Черт возьми, жуткая ситуация!

— Да, рюмку-другую водки.

Полицейский не отставал.

— А может, больше?

Знать бы, берут ли у покойников анализ крови…

— Видите ли, господин Штурценэггер, я никогда не считаю, сколько рюмок выпил мой гость.

— Жаль. Ваши показания внесли бы больше ясности в причины аварии.

Я подхватил этот поворот разговора.

— А известны какие-либо подробности?

В ответ тотчас прозвучала стандартная фраза о «потере управления».

— Разве он не тормозил?

— Тормозной след не обнаружен.

— Была гололедица?

— Снег на дороге лежал, но покрытие не обледенело.

Получалось, что теперь я его допрашивал.

— А машину уже осмотрели? Установлены какие-нибудь дефекты или что-либо подобное?

Вопрос был слишком неточен. Господин Штурценэггер вновь решительно овладел разговором.

— Мы всегда производим тщательный осмотр, господин Фогель. Вы не могли бы сегодня утром прибыть к нам, чтобы подтвердить или даже уточнить показания?

— Это необходимо?

— К сожалению, да.

А вот это мне совсем уж не подходило. Ехать в Дорнах подписывать протокол, где записана лишь полуправда?!

— А нельзя ли прислать это почтой?

— Нет. Нужно ваше личное присутствие. Мы находимся в центре деревни, сразу за рестораном «Лев», если ехать от Базеля.

Это прозвучало как приказ. Но я еще не сдался.

— У меня грипп, господин Штурценэггер, и говорю я так простуженно не только спросонья. К тому же у меня температура, и врач велел мне лежать в постели. Если хотите увидеть меня, то подождите до следующей недели, а сегодня я подлечусь.

М-да, если бы за день можно было подлечиться от отравы, которую выпускает концерн «Вольф»… Во всяком случае, мой решительный тон подействовал, хотя голос был до смешного слаб. Раз такое дело, сказал полицейский, то он будет ждать меня в понедельник. Он даже извинился за то, что разбудил меня, и пожелал скорейшего выздоровления.

Я стоял в телефонной будке, дрожа всем телом. Меня бил озноб не потому, что этим ранним февральским утром было так холодно, а потому, что я боялся этого звонка. Но звонить было надо. После переполошившего меня звонка дорнахского деревенского полицейского мне больше всего хотелось залезть под теплое одеяло и поплакать от страха и отчаяния, а вот приходится предпринять этот неприятный разговор. У Габора были две фотографии Кавизеля — где они теперь, после аварии? Единственным человеком, который мог мне что-то сказать об этом, была Френи, его жена. Какими упреками осыпет она меня за то, что я не удержал ее мужа от венгерской сливовицы?