Современный политик: охота на власть - [103]

Рефлексия новых границ и пределов, достигнутых человечеством в период переворотов конца XVIII — начала XIX века, — вот что определяет для нас ценность тезисов Канта и Гегеля относительно власти. По своим масштабам и значимости эти перевороты вполне сравнимы с нынешними, тем более что они были первыми: зашаталось и поплыло все, что было до того абсолютным и незыблемым.

Однако, эти философы показательны еще в одном отношении: они не занимаются собственно темой власти, стремясь отойти от нее как можно скорее и сосредоточиваясь на темах государства и права. Власть в чистом виде, как событие или проявление, для них не более чем некоторый разрыв, случай, который должен воплотиться в некоторые регулярные формы: порядок, государство, право.

В этом смысле эти философы интересны для нас прежде всего тем, что они являются представителями определенного проекта — можно назвать его европейским — по «усмирению», «приручению» властной воли.

Гегель: Диалектика раба и господина

ЗАМЕТИМ, ЧТО ГЕГЕЛЬ разделяет вопрос о власти и вопрос о государственной власти и связанных с ней понятиях: семья, народ, гражданство и пр. Первый вопрос он обсуждает в разделе «Самосознание — истина достоверности себя самого», а второй — в разделе «Отчужденный от себя дух. Образованность и ее царство действительности» (речь идет о книге «Феноменология духа» (1)).

Поскольку у Гегеля последовательность построения текстов всегда соответствует последовательности развертывания Абсолюта, это имеет важное значение. Отношения властвования — подчинения, господства и рабства обсуждаются до (логического) «появления» разума (а государство, напротив, принадлежит ему), а это значит, что власть, по Гегелю, — вопрос не организации, а воли и самосознания.

Диалектика раба и господина. Диалектика здесь заключается в том, что, как пишет Гегель, «самосознание есть… потому и благодаря тому, что оно есть… для некоторого другого самосознания, т. е. оно есть только как нечто признанное… Эта двусмысленность различенного заключается в самой сущности самосознания, состоящей в том, что оно… противоположно той определенности, в которой оно установлено. Анализ понятия этого духовного единства в его удвоении представляет собой для нас движение признания» (1, с. 99).

Самосознание никогда не совпадает с наличным существованием, говорит Гегель, и должно получить признание — поэтому для этого нужен другой. Признание нельзя получить раз и навсегда — это всегда процесс становления (признавания).

«Самосознание должно стремиться снять другую самостоятельную сущность, дабы удостовериться в себе как в сущности… Движение есть просто двойное движение обоих самосознаний… Они признают себя признающими друг друга» (1, с. 99, 100).

Как это происходит? Поскольку самосознание противоположно жизненной определенности, то, следовательно:

«Проявление себя как чистой абстракции самосознания состоит в том, чтобы показать себя чистой негацией своего предметного модуса, или показать себя несвязанным ни с каким определенным наличным бытием… не связанным с жизнью» (1, с. 101).

Движение самосознания — выход из самого себя, дохождение до предела, который кладет другой. Но и ты кладешь предел другому, поэтому «каждый идет на смерть другого» (1, с. 101). Одновременно проявляется действование, исходящее от себя самого — направленное на сохранение собственного бытия. «Отношение двух самосознаний, следовательно, определено таким образом, что они подтверждают самих себя и друг друга в борьбе не на жизнь, а на смерть. Они должны вступить в эту борьбу, ибо достоверность себя самих, состоящую в том, чтобы быть для себя, они должны возвысить до истины в другом и в себе самих. И только риском жизни подтверждается свобода…» (1, с. 102) — подтверждается то, что сущностью для него является не погруженность в жизнь, а возможность идти в отрицании себя до конца. «Каждое должно в такой же мере идти на смерть другого, в какой оно рискует своей жизнью» (1, с. 102).

Конечно, в этой борьбе оба могут погибнуть, но движение признавания заключается в том, что эту возможность начинает удерживать лишь сознание (а не реальное действие), создавая для себя пограничный опыт. «В этом опыте самосознание обнаруживает, что жизнь для него столь же существенна, как и чистое самосознание… выявлено чистое самосознание и сознание, которое есть не просто для себя, а для другого сознания» (1, с. 102–103). В борьбе сознание расщепляется: «оно есть в качестве сущего сознания и сознания в виде вещности» (1, с. 103). На первых порах, пока «рефлексия в единство еще не последовала», они составляют два противоположных вида сознания: «сознание самостоятельное, для которого для-себя-бытие есть сущность, другое — несамостоятельное, для которого жизнь или бытие для некоторого другого есть сущность» (1, с. 103).

Таким образом, речь идет о двух типах самоопределения, которые, однако, пока существуют как возможности в одном сознании: идти ли на риск до конца, отстаивая свою сущность, или предпочесть жизнь как ценность. Заметим, что именно пограничный исторический опыт, пережитый человечеством в конце XVIII — начале XIX века, в том числе и борьба немецких народов с наполеоновскими войсками, позволил именно эту борьбу самосознаний сделать ядром выявления сущности отношений власти и подчинения. Лет за сто до того власть и подчинение могли обсуждаться только как естественные институциональные образования.