Современный герой - [2]

И потекли дни нашего героя в довольстве и счастии: полное самых обворожительных воспоминаний утро сменяет игривый полдень, за полднем наступает очаровательный вечер, вечер тонет в волнах бурной ночи; а там опять утро, опять полдень, опять вечер, опять ночь… Это ли не жизнь, черт возьми!

Встанет, положим, Петруша часов в двенадцать, ну, туалетом займется в меру, часок-другой, а там кучера велит позвать (благородная страсть к лошадям привита ему вместе с оспой).

— Здравствуй, Семен!

— Желаем здравия, батюшка Петр Миколаич.

— А что, Семен, я ведь хочу Злобного променять…

— Разумеется, это ваше дело, Петр Миколаич, но только конь добрый: насчет бегу ли, доброты — мать, а не лошадь! Опять же, Петр Миколаич, и то сказать, зад у ево ровно печь, в ноге бабка низкая, ну и тело на себе держит в наилучшем виде.

— Да, все это так; но…

— Ваша барская воля, Петр Миколаич…

— Ведь нельзя же нам все на одной да на одной; ведь, слава богу, мы не нищие какие.

— Зачем же нищие…

— А не нищие, так из-за чего же мы жмемся?

— На что жаться…

— Ну так ступай!

Через полчаса Петруша уже красуется где-нибудь на заднем дворе в Кузнечном переулке или Николаевской улице, этих главных притонах лошадиных барышников.

— Менка будем делать, Петр Миколаич, али купить желаете? — спрашивает плутовская чуйка, похлопывая кнутом об сапог.

— Да, меняться.

— А какого товару желаете, Петр Миколаич, помягче али с огоньком?

— С огоньком, с огоньком.

— Мирон! — кричит чуйка, — выведи-ка Московку.

В конюшне начинается страшная возня, голоса ревут: «тпру!.. черт!.. уйди, убьет!» — и через минуту Мирон как сумасшедший вылетает из двери, а следом за ним козлом выпрыгивает Московка: глаза горят, ноздри испускают страшный сап и храп, — видно, что порядочную баню получила эта Московка перед выводкой. Сделав два-три прыжка, лошадь становится на задние ноги и ловит передними повод.

— Актриса, а не лошадь! — вопиет чуйка, — ровно ролю какую, дьявол, играет. Ну-ка, пробеги, Мирон.

Мирон несколько раз пробегает с лошадью мимо нашего героя; Петруша в восхищении…

— А сколько ей лет? — с видом знатока спрашивает он.

— Три года, — бессовестно врет чуйка. — Три али четыре? — спрашивает он Мирона.

— Четвертая вот весна будет, — не смигнув даже, подлыгивает Мирон.

— Ну, ей не четыре, а больше, — важно произносит герой.

— Сейчас издохнуть, Петр Миколаич! Извольте зубы посмотреть.

Тут чуйка лезет лошади в рот и показывает Петруше такие зубы, из которых несомненно явствует, что животине больше пятнадцати лет.

— Ну, вот же и видно, что ей лет пять, — упорствует наш герой.

— Извольте, извольте, Петр Миколаич, — спорить с вашей милостью не могу, потому как в эвтом деле, признаться, и сам мало понимаю; что скажут другие, то и я: сказали три, и я говорю — три.

Скоро дело устраивается наилучшим образом: Петруша берет Московку и отдает за нее своего Злобного с придачею двухсот рублей; а так как Московку можно продать только татарину на нож (на убой), а не на езду, то и выходит, что чуйка получила барыши довольно значительные.

— Какова лошадка-то? — спрашивает герой наш своего кучера.

— Лошадь нешто, — ответствует Семен, тоже уже получивший надлежащий пай. — Орел, а не лошадь!

— Да и покрасивее Злобного-то.

— Патрет, — восклицает Семен, думая в то же время про себя: «Где у тебя глаза-то были? ты вот что скажи».

Безмятежное житье нашего героя, однако, было безмятежным только в течение первого года: тут он тратил денег, сколько его душеньке угодно; на следующий же papa и maman уже писали, что нужно определить какую-нибудь норму для этих трат. Такой пассаж Петруше не понравился: он попробовал представить разные доводы, — не послушали, но настоятельно потребовали, чтобы держаться именно такой-то цифры. Герой наш сначала крепко призадумался, но потом решил, что, собственно, думать тут не о чем, а попросту следует обратиться к содействию ростовщиков. Ростовщики, разумеется, узнав все обстоятельно, решили, что такому господину верить можно, — ну, и пошла писать!

Боже мой! какое лютое горе, какие тяжкие времена настали для нашего героя! Он коротко познакомился с грязными, вонючими лестницами, ведущими в отвратительные чуланы пятых этажей; часто, крадучись как кошка, он бывал принуждаем пробираться отдаленными городскими закоулками, чтобы не наскочить на ненавистного кредитора; блестящий и веселый вчера вечером, он трясся сегодня поутру, как осиновый лист, заслышав звонок в своей передней, и готов был лезть хоть под кровать со страха. А далеко ли то время, когда чуть не все показывали на него пальцами, с уважением произнося: «Вот этот господин вчера у Излера цыганам две тысячи рублей выбросил!» или: «Вот он, вот он, проигравший третьего дня маркеру Степке три тысячи!» Познакомившись с кровопийцами-ростовщиками, он сразу сделался не только несчастнейшим, но и беднейшим человеком в мире, потому что значительного его содержания, получаемого от родителей, едва хватало на уплату адских процентов и на то, что называют «мелкими затычками». Под конец он брал уже всем; так однажды, когда ему предложили вместо денег швейных игол на несколько тысяч рублей, он взял, дал вексель и затем продавал товар лишь за несколько сот; в другой раз он взял, тоже на несколько тысяч, гробового бархата, позумента и скобь; в третий взял взаймы булыжным камнем, и проч. и проч. Но среди всех этих невзгод и испытаний он с терпением нес свое ярмо и так же высоко держал свое чело, как и в лучшие дни. Он видел, как перед ним все принижалось и ползало во времена его могущества и славы, видел, как все это низменное поднялось теперь и было готово бросить слово оскорбления в его лицо, взамен прежних искательств и низкопоклонств, — но он никогда не допускал ничего подобного, сохраняя такое же величие, как и в те славные годины, когда проигрывал Степке-маркеру или одарял цыган. Он остался верен себе до конца!