Современный чехословацкий детектив - [174]

— Где тебя носит? — кричал мне издали Йозеф. — Я уж было собрался звонить капитану Риккардо, не посадил ли он тебя снова!

— Ты что здесь делаешь? — спросил я.

— Тебя жду, — укоризненно сказал Йозеф. — Лежал-лежал на твоей постели, да и уснул. А ты чуть опять не улизнул от меня. Куда собрался? Напиться?

— С чего это мне напиваться? — Мне было не до шуток.

— Каждый уголовник прямо из тюрьмы идет в кабак. — Йозеф сочувственно улыбнулся мне. — Туго пришлось?

— Да нет. — Я вошел в домик и осмотрелся. Все, вплоть до помятой постели, было в большем порядке, чем вчера. Меня охватила смертельная усталость, кровать неодолимо влекла меня. Я повернулся к ней спиной.

Йозеф стоял в дверях, брюки на нем болтались, лицо осунувшееся, губы запеклись.

— Сядь же, — раздраженно сказал я ему. — Почему ты не остался в больнице?

— Мне там не нравилось. — Он сел на кровать. — Ты знаешь, что Томаш Дрозд умер?

— Да. — Подтащив стул, я сел напротив. — А ты знаешь что вчера он искал тебя в больнице?

Йозеф вытаращил на меня обведенные темными кругами глаза.

— Нет, не знаю. И чего хотел?

— Мне он не сообщил. Но, учитывая, что он извинился передо мной за ту расправу и разрезанные покрышки… — Я запнулся. Осиный рой, недавно угнездившийся в моей голове, неистово загудел.

— Ну и что? — услышал я нетерпеливый голос Йозефа.

— …Может, хотел и перед тобой извиниться, — продолжал я как во сне.

— Не валяй дурака, за что это?

— Почем я знаю! Наверное, за то, что ты отбивал у него жену, — брякнул я, в какой-то прострации не думая о том, что говорю. Из одной фразы, оброненной вчера инженером Дроздом возле хирургического корпуса, сейчас проклевывалось ужасное подозрение.

Йозеф подался ко мне и положил руку на колено.

— Ты что, с ума спятил? У нас с Ганкой никогда ничего не было, раз-другой ходили поужинать, и то всегда звонила она, хотела о чем-нибудь посоветоваться… Я ведь ее с детства знаю!

— Дрозда ты тоже знал много лет.

— Именно поэтому! Даже будь я бабник, что же ты думаешь, я стал бы уводить жену у такого психа ненормального, такого бедолаги бестолкового… — В словах Йозефа не было ничего обидного. Говорил он скорее с состраданием, почти с нежностью. — Старик! Это ведь я их познакомил! Мы тогда учились на четвертом курсе, и я тянул Томаша на всех экзаменах. Меня у них кормили, его папаша мне время от времени что-нибудь совал — я-то жил на одну стипешку, а они были богачи. Папа — бывший торговец антиквариатом, не мне тебе объяснять! Ганичке тогда исполнилось семнадцать, и… ну… в те времена она была ко мне неравнодушна. Мы с Ольдой были знакомы, оба иногда ходили сниматься в массовке на Баррандов. Я-то не относился к ней всерьез. Ухаживал за Геленой. — По его лицу пролетела тень воспоминания, оживленного чем-то недавним. Йозеф стер его и усмехнулся. — Обе они друг друга ненавидели от всей души. Потом Томаш приударил за Ганкой, и через полгода, едва ей исполнилось восемнадцать, они поженились. Пригласили меня свидетелем. Грустная свадьба… Полгода не прошло, как похоронили Ганкиного отца. Зато это была большая любовь.

— И долго она у них продолжалась?

— Не знаю. После окончания института мы уже не дружили. Пану инженеру Дрозду не улыбалось встречаться с тем, кто все студенческие годы худо-бедно тянул его на буксире. Потом меня взяли в армию, а Томаша — в тюрьму.

Ясно, за что посадили Дрозда, подумалось мне, нечего и спрашивать.

— Как же поручик Павровский не принял этого во внимание?! — Я вспомнил, с какой легкостью он пренебрег моими словами о подозрительных замашках Дрозда.

— Вероятно, потому, что в тот раз речь шла не о насилии, — пояснил Йозеф. — Томаш пытался переправить через границу какие-то картины. Договорился с одним торговым представителем, который приезжал к нам из ФРГ. Он должен был там картины продать, а деньги положить в швейцарский банк. Дело лопнуло, немца прижали, и он выложил, от кого картинки получил. Ничего другого ему не оставалось. Картины были в списке произведений, разыскиваемых Национальной галереей. Если б он не признался, его могли бы судить за перепродажу краденого. В действительности картины остались от папаши Дрозда, которого тогда уже не было в живых. Томаш уверял, что отец приобрел их во время войны у какого-то еврея-коллекционера.

— Сколько ему дали?

— Томашу? Не знаю, но Швейцария ему здорово навредила. Это было истолковано как подготовка к незаконному выезду из республики. Его выпустили через год. Очевидно, по состоянию здоровья. Картины были конфискованы государством, но для Томаша это уже не имело значения. Готов поспорить, что от этого немца он бы не получил ни шиша. Как выяснилось на процессе, немец был тот еще жулик!

— От кого ты все это знаешь? — подозрительно спросил я.

— От Ганки. Ходила плакаться у меня на груди. Она тоже из-за этого пострадала. Работала тогда в «Глобэксе» — это внешнеторговая организация. Там с этим немцем и познакомилась. Как-то они случайно встретились с ним где-то в баре, и Ганка представила его Томашу. Ей удалось убедить суд, что со всем этим она ничего общего не имеет, но ее начальник оказался непреклонен.

Меня его рассказ не заинтересовал. Все это относилось к прошлому. Я зря терял время.