Современные польские повести - [209]

Но я чувствую себя больше гостем, чем домохозяином, потому что меня все мучает вопрос, существовал ли я до моей старости, до сегодняшнего дня, и был ли я в детстве, в молодости, и были ли они у меня, как у всех порядочных людей, или я их знаю только понаслышке, что запомнилось?

А может, отец их выдумал, когда меня еще не было на свете, а как раз стояла зимняя пора, так что и у него была возможность собраться с мыслями, время останавливалось тогда на целые вечера, он не знал, куда себя девать. Времени у него было больше, чем нужно человеку, эти вечера были просто наказанием, потому что для жизни в такой вечер уже поздно, а для сна еще рано. Так что, может быть, он в своей борьбе со временем и выдумал наперед всю эту жизнь. Ему, чтобы убить время, легче было думать, чем читать, поскольку читать он не умел, да и книг у него не было. И он каждый вечер, как на казнь, шел на эти долгие часы, которых так не хватало ему весной и летом.

Если бы хоть мать была с ним, но мать, как только наступала долгая, тяжелая зима, садилась вечерами со своими четками. Четки отвлекали ее от зимы, и от времени, и от их общего горя. Со своими четками она могла хоть досыта наговориться, все рассказать им, потому что они с отцом обходились без разговоров, отцу не нужно было слов для их совместной жизни, ему хватало и того, что они живут вместе, он доверял одному только этому обстоятельству, так что они хоть и жили вместе, но с приходом вечера существовали каждый по отдельности, и мать, обрядив скотину, вооружалась четками.

Она садилась там, где гнездился густой мрак, куда не доходил свет лампы, под дальней стеной, чаще всего на кровати, а отца оставляла одного в доме, отдавала на растерзание мыслям и чувствам, даже кота заблаговременно выкидывала вон ловить мышей.

Если бы отец хотя бы слышал ее шепот, этот обыкновеннейший шепот, который производят даже самые тихие молитвы, тогда, может быть, он бы не ощущал такой неистребимой пустоты вокруг себя и не чувствовал бы, что его бросили, а за окнами свирепствует зима. Но мать камнем уходила в глубь своих молитв, замирала, как бы отсутствуя, удалялась за грань другого мира, становилась недоступной, оставаясь рядом, на другом конце комнаты, присутствуя, но бесплотно.

Он, бывало, весь вечер тосковал о ней, дымил махоркой и тосковал. Если бы матери не было дома, он мог бы надеть зипун, шапку, взять палку на случай собак и пойти искать ее по деревне, по соседям, по кумовьям, по родственникам, искать, где еще не погасили свет, где еще сидят, ощипывают перья, лущат горох, прядут, — и даже по другим домам, где погашено, тоже можно было ходить и спрашивать, стоять под стенами, слушать, поднимать спящих ото сна, и никто бы слова ему не сказал, потому что человек ходит за женой. И сам он не чувствовал бы себя одиноким, беспомощным, как он чувствовал себя дома, сидя напротив матери.

Он ждал, что когда-нибудь ей надоест молиться, она поймет, что это ни к чему не приводит, и вернется к нему, и канут в вечность пустые долгие зимы. Может быть, она забудет молитвы, четки у ней сотрутся, они ведь деревянные, даже зубы и те разрушаются к старости, уже не говоря о четках, или пальцы у нее сведет от вечного перебирания, скрючит, и она не сможет ими владеть.

Однако он не знал, как молится женщина, если у нее осталась еще хоть одна надежда — на молитву. А мать молилась так тихо, что если бы он не сидел против нее, то никогда бы не подумал, что она занята молитвой. Ни вздоха облегчения не слышно было, ни шороха четок, ни шелеста юбок, а ведь кто так скрытно молится, тот, возможно, не верит уже ни во что.

Он подозревал, что мать в этих молитвах готова обещать и свою и его душу, и все их добро, не исключая и кур, которых она очень любила, и что мать согласна на огонь, град, засуху, на падеж скота, на муки свои и отцовы и, может быть, откажется от жизни и запродаст и свои волосы, которые составляли единственную ее собственность, ее приданое, поскольку у нее ничего не было, ни земель, ни красоты, только волосы. Волосы, о которых говорилось по соседям, что они как конская грива, как княжеский наряд, что они как у барыни. Те самые волосы, из-за которых он ее взял замуж, заметив среди других невест, богатых, красивых, работящих, вертушек и грешниц. В волосах была ее сила, которой он поддавался охотней, чем божьей воле.

Мать ухаживала за своими волосами и в молодках и в старости, мазала их всю жизнь всем, чем только советовали — луком, капустным рассолом, соком редьки, дубовым отваром, керосином. Отец не жалел для нее даже керосина, хоть на волосы шло больше, чем на лампу, поскольку на освещении экономили, целыми вечерами все экономили. И времени, которое она тратила на уход за волосами, отец никогда не жалел, даже если мать отрывала его от жатвы, от прополки, от скота, от обеда, от святой обедни.

Когда мать садилась расчесывать волосы, он забывал, что собирался косить луг, пахать под рожь, везти муку на мельницу, забывал, что во дворе стоит одолженная лошадь, за которую три дня нужно будет работать им двоим, а она стоит без дела, как у господ, потому что хозяин высиживает в дому и смотрит, как расчесывают волосы. Он даже не курил, пока мать расплетала косу, потом делила ее на пряди и расчесывала роговым гребнем сверху донизу, каждую прядь отдельно, по очереди, по кругу, так что постепенно скрывалась, как в некоем коконе.