Современные польские повести - [205]

Он вынимал кисет с махоркой, дул на листик, отделяя его от книжечки курительной бумаги, потом колдовал над ним двумя пальцами долго и трудно, так что я начинал волноваться, чего он там ищет, и опять-таки двумя пальцами нес над полом щепотку табака к далеко отодвинутому листочку в другой руке, как будто это расстояние было ему нужно для подтверждения, что он не упустит из рук ни крошечки. А мать, как назло, не приходила.

Я хватался за любой повод, чтобы сбежать из дома, хотя потом и мучился, что обидел его. А когда он должен был возвращаться с поля обедать, я снова пугался, не оставил ли он мать в поле нарвать травы, не вернется ли он один. Так что сразу же по приходе из школы я совал в карман горсть вареных бобов и бежал в сад. Я залезал на дикую грушу, высокую, как наш костел, на самую вершину, где листья лепились друг к другу, как рой пчел, и прятался там, как в гнезде, до прихода матери.

У меня в этом гнездовье было полно ос, в особенности когда поспевали груши. Осы буйствовали, как будто им, можно было подумать, тоже пришло время созревать, и они лезли, множась на глазах, из груш, листьев, веток, так что непонятно становилось, груши или осы родятся на этих ветвях. Липучая сладость, заполняющая древесные кущи, видимо, приводила их в исступление, потому что они проявляли крайнее озлобление и бросались в полет только с целью кого-нибудь ужалить. Я ютился на ветке в вечном страхе перед ними и даже бобы лущил потихоньку, чтобы меня не было заметно.

Этот страх божий кончался только со звуком материнского голоса, когда она появлялась вдруг на краю села, как будто ее приводило сюда чувство, что я в опасности, а не то, что пора было обедать, и она звала меня громким голосом, звук его несся на манер напева, отскакивая от слив, яблонь и груш в удесятеренном виде, как в костеле от статуй и алтарей, в этом голосе слышались литании, псалмы и молитвы, он пронизывал собой весь сад и соседние сады и даже отдавался за рекой. Ее напев приносил мне освобождение.

Но случалось, что в сад приходил — прямо с поля — отец. Он приходил сюда вроде бы остынуть после жары, прокалившей его в полях, приходил отдохнуть, даже, может быть, вздремнуть до обеда.

Я узнавал его шаги, прежде чем он показывался из-за сарая, его осторожные шаги, такие неверные, как будто он спускался с горы и следил, чтобы ни в коем случае не споткнуться о какой-нибудь корень. Он не шел, а прямо крался. Так по крайней мере звучали эти шаги в обеденный час, в этом всеобщем оцепенении, которое охватывало собой и сад. А когда он выходил из-за сарая, шаги его замирали, и только треск сухих веток выдавал, что он тут и идет по траве.

Сад у нас был небольшой, и единственным заметным деревом в нем была груша. С ее вершины сад казался еще меньше. Но отец входил в этот сад, как в большой незнакомый лес. Он сомневался, водил взглядом по деревьям, оглядывался, проверяя, один ли он в этом лесу.

Он шел от дерева к дереву, почти подкрадываясь, а когда случайно наступал на сухой сучок, то приостанавливался и слушал, не выдал ли его этот треск. А через минуту, когда страх в нем замирал, он шел дальше, заглядывая в деревья, как в гнезда. Он не кричал, как мать, на весь мир, а подобострастно, шепотом вопрошал каждое дерево:

— Ты здесь? Ты здесь?

Можно было подумать, что он, пользуясь минутой дневного затишья, приходит просто поиграть со мной, как отец с сыном, поскольку перед обедом выдалось свободное время. Сад весь был слишком маленький, чтобы всерьез там кого-то искать. Он годился только для таких вот отцовских шуточек, для пряток понарошку, для безоблачных игр. В саду росло несколько саженцев, которые каждое лето все оправлялись от зимних холодов и от ран, нанесенных зайцами, а также росли старые яблони, немного груш-дичков, сколько-то слив, одичавшие вишни и беспородная сирень вокруг вместо забора. Но отец умел представить из этого сада большой лес и представить, что в этом лесу я потерялся, а он сам перепуган, как будто не знает, что меня можно искать только на груше. А эту грушу он как раз обходил.

Я невольно ему поддавался, и, по мере того как он искал, я чувствовал себя все надежней укрытым, я был уже почти неуловим. Я даже забывал, что он все-таки знает, где я. Но разве можно было ему не поддаться, если он так здорово представлялся, что никакой это не сад, а лес!

Он ни одному дереву не доверял, пока не обойдет его, не осмотрит каждую веточку, не проглядит на свет каждый лист. Только проделав все это, он приступал к следующему дереву, которое сразу казалось ему подозрительным, чуть ли не гуще, чем всегда, и он чуть ли не видел меня на нем, как я пригибаюсь, и на дерево смотрел, как смотрят на радугу, не видя ничего вокруг, только одно это дерево, к которому он, ластясь, подбирался шаг за шагом.

— Ты здесь? Здесь?

Он ходил так по всему саду, взявши палку для удобства, и раздвигал ею ветки, потому что не доверял даже саженцам, в которых и птичке было негде укрыться, и не верил сам себе, возвращался к деревьям, которые уже прошли досмотр, возвращался в внезапном приливе надежды, что просто не рассмотрел меня, не поверил своим глазам.