Современные болгарские повести - [117]

Стефка лежала на кровати с мокрым платком на лбу — одним из тех платков, которые она вышивала в подарок ребятишкам, с цветочками и божьими коровками, такими неуместными в тягостной атмосфере, которая сейчас царила в комнате. Он приподнял край платка.

— Ох, мамочка родная! — застонала жена, и он сразу понял, что ничего у нее не болит.

И вдруг заметил девушку, стоявшую возле Фео. Она была в белом платье, маленькие груди слегка оттопыривали его спереди, точно грибочки, чуть-чуть приподнявшие землю перед тем, как выглянуть наружу. Из-за белого сияния платья ее лицо казалось матовым, над верхней губой темнел нежный пушок. Он вспомнил, что слышал в молодости: женщины с матовой кожей и темным пушком над губой — очень страстные. Заглянул ей в глаза, чтобы разглядеть огонек страсти, но девушка под его пристальным взглядом потупилась.

— Ох, мамочка! — застонала жена.

Он вынул сигарету изо рта, стал перекатывать в пальцах, озираясь, нет ли где спичек — почему-то очень захотелось курить. Смоченный слюной табак размяк, от него исходил кисловатый запах.

Свояченица шагнула к окну — она заметила, что край льняной шторы, окаймленной болгарской народной вышивкой, немного задрался, поправила ее, а заодно и нейлоновую гардину под нею. Наступила тишина.

— Как быть, Йонко? — спросила Свояченица.

— Не знаю, — ответил он и почувствовал, как сжалось у него сердце, потому что он и вправду не знал.

Мокрый платок неожиданно отлетел в сторону. Стефка приподнялась в кровати и, скривив лицо, издевательским тоном повторила его слова:

— «Не знаю»!.. А когда ты что-нибудь знал?.. Знаешь ты хоть, что у тебя сын, что этому сыну уже восемнадцать лет, что завтра он идет в армию и что за день до ухода он сотворил самую большую дурость, на какую только способен восемнадцатилетний дурачок… «Не знаю…» А знаешь ты, где он пропадал, когда врал нам, говорил — у него собрания и заседания, кружки и олимпиады? Знаешь, с кем он компанию водил, кто его друзья-приятели, кто его обдурил, заманил и окрутил, пока ты, родной отец, ворон считаешь возле твоих автомобилей проклятых!..

— Стефка! Успокойся, Стефка! — Свояченица суетилась возле нее со стаканом воды, которая выплескивалась через край, струйками стекала по ее пальцам и бесшумно исчезала в мягком ворсе ковра.

* * *

— …А поскольку доктор с утра до ночи не выходил из своего инфекционного, он Первазову и сказал: «Так, мол, Иван, и так, обрабатывать я этот участок не в силах по той причине, что занят в отделении…»

Свояк сидел теперь на месте Дочо Булгурова, пил вино и разматывал клубок своей запутанной тяжбы с Иваном Первазовым. И явно собирался разматывать весь вечер, пока не распутает до конца.

Недю Недев перехватил взгляд жены, в котором стоял вопрос — не пора ли двигаться, и успокоительно кивнул ей. И шофера он тоже успокоил, но словами:

— Спокойно, все уладится!.. Не может не уладиться!

— Да как же спокойно, товарищ Недев! — возразил Свояк. — Четвертый месяц мне, можно сказать, кусок в горло не лезет, спать лягу — не сон, а сплошные кошмары… Так на меня посмотреть, веселый я вроде, улыбаюсь, но верь — не верь, внутри — одни слезы…

Он громко шмыгнул носом — словно чтобы доказать, что слезы у него не только внутри, — и снова отхлебнул из стакана, почти незаметного в толстом обруче его пальцев.

Дилов потянулся к кувшину и подлил ему вина.

— Тихо, брат, тихо! — сказал он. — Не доводи ты себя… Земляк выслушает, подсобит чем может… Небось на то мы и люди, чтоб друг дружке подсоблять… И давай беречь нервы, а то без них — никуда.

* * *

— Девятнадцать лет счастливой семейной жизни, а под конец — лихо черное… Другие матери не нарадуются на деток своих, только моему разнесчастному сердцу суждено страдать да мучиться…

Мать опять лежала навзничь и словно читала, страницу за страницей, хронику своей девятнадцатилетней семейной жизни. Она вдруг напомнила ему тех певцов, какие еще иногда собирают вокруг себя народ на базарах и ярмарках. Не хватало только зонта и шарманки. А слова были нанизаны в точности, как в песеннике из девятнадцати глав, и пока она не пропоет последнюю — не смолкнет…

— Предупреждали нас люди: нельзя одного ребенка иметь, нахлебаетесь вы горя с одним ребенком, а мы, дураки, никого не послушали, пускай единственный будет, все для него, чтоб ни в чем отказа не знал, чтоб все было по его желанию, чтоб не довелось когда-нибудь с братьями-сестрами из-за отцовского наследства тяжбу вести. Как будто кто оценит твои труды, пока вырастишь его, твои заботы, как бы не заболел, не упал, не ушибся, ненакормленным-ненапоенным не остался. Только привезли его из родильного дома, уже на другой день отец кинулся эледон искать, хотя молока у меня было хоть залейся, а эледону тогда нигде не было, уж и сами не знаем как, по знакомству, по блату раздобыли несколько коробок; и швейцарское какао ему доставали, и банановую муку — кашку варить, и овсяные хлопья, и всякое прочее, что другим младенцам и во сне не снилось… Для чего ж все это, мамочка моя родная, для того ль, чтоб пришел нынешний день и пронзил мне сердце ножом острым…

Снежана сжала его пальцы, Фео улыбнулся. Если не считать ножа острого, все прочее было правдой. В семье у них питались отлично, ненакормленным-ненапоенным он никогда не оставался. Мать была мастерица варить и печь, отец лихо ловил рыбу мережей или руками, умел резать индеек, кроликов и ягнят, как заправский мясник — ягнят он надувал через трубку, а потом мигом стаскивал шкуру, словно комбинезон снимал… В праздник на семейном столе всегда были пироги, баклава, штрудли, кексы; полки в кладовой прогибались под тяжестью банок с компотами, вареньем, повидлом и сиропами из ягод и винограда, выращенных у них на участке. А особые рецепты для укрепления здоровья, изготовленные знаменитыми травниками и врачевателями?.. Ему осточертело пить по утрам тополиный сок, ослиное молоко или черепашью кровь, намазывать хлеб медом, в котором растерты раковины улиток, глотать зеленые орешки и побеги молодой сосны…