Современницы о Маяковском - [112]

Яншин был в восторге от пьесы. На другой день говорил в театре о новом событии, которое создал Маяковский "Баней", убеждал, что пьесу нужно ставить в Художественном театре. Была назначена читка пьесы в Художественном театре, которая почему-то не состоялась.

После читки и обсуждения Владимир Владимирович отозвал меня почему-то в кухню и спросил:

— Ну как?

Я впервые слышала пьесу целиком. Владимир Владимирович так интересовался моим мнением, потому что был уверен в моей предельной искренности и правдивости в отношении него. Я восторженно отозвалась о пьесе. Владимир Владимирович был, казалось, доволен, но все что-то задумывался. Потом "Баня" читалась в Театре Мейерхольда и рабочим организациям. Рабочие приняли пьесу очень положительно, театр тоже, Мейерхольд горячо говорил о пьесе. После каждой читки критики многое не принимали в пьесе, но, в общем, мнения были хорошие и казалось, что пьеса будет иметь большой успех.

Маяковский был рад, но какие-то сомнения все время грызли его, он был задумчив, раздражен…

На премьере "Бани" Владимир Владимирович держал себя крайне вызывающе. В антрактах очень резко отвечал на критические замечания по поводу "Бани". Похвалы выслушивал рассеянно и небрежно. Впрочем, к нему подходило мало народу, многие как бы сторонились его, и он больше проводил время за кулисами или со мной. Был молчалив, задумчив. Очень вызывающе кланялся, после конца поговорил со зрителями.

Очень Владимир Владимирович увлекался всякой работой. Уходил в работу с головой. Перед премьерой "Бани" он совсем извелся. Все время проводил в театре. Писал стихи, надписи для зрительного зала к постановке "Бани". Сам следил за их развешиванием. Потом острил, что нанялся в Театр Мейерхольда не только автором и режиссером (он много работал с актерами над текстом), а и маляром и плотником, так как он сам что-то подрисовывал и приколачивал. Как очень редкий автор, он так горел и болел спектаклем, что участвовал в малейших деталях постановки, что совсем, конечно, не входило в его авторские функции.

Например, перед постановкой пантомимы "Москва горит" в цирке он ежедневно заезжал в мастерскую к художнице и проверял всю подготовку к постановке, вплоть до бутафории, просматривал все костюмы, даже каждый самый незначительный костюм для массовых сцен он внимательно разглядывал и обсуждал с художницей.

Владимир Владимирович с большой чуткостью и вниманием относился к каждому человеку. Обычно люди талантливые, чувствующие себя выше окружающей их среды, особенно если они обладают даром остроумия, считают своим долгом быть центром общества, в котором они находятся. Я не раз наблюдала писателей, актеров, как они разговаривают с людьми. Они обычно предпочитают говорить, острить сами, но вдруг в собеседнике блеснет что-то эгоистически нужное для этого писателя, актера — и он тотчас настораживается, делается внимательным, а когда получит от собеседника интересное для себя, человек становится ненужным, он прерывает его или слушает уже рассеянно, думая о своем.

Владимир Владимирович, конечно, всегда был центром общества, в котором он находился, но он сам не искал этого, это происходило само собой, так как все в его присутствии как бы стушевывались перед его обаянием, талантом и остроумием и ждали от него особенных, неожиданных слов и поступков, присущих только ему. И к людям Владимир Владимирович подходил совсем иначе, глубже. Он любил людей и был к ним внимателен, его интересовало все в человеке. Владимир Владимирович с настоящим, хорошим любопытством говорил, глядел, общался с людьми.

Из всего написанного о Маяковском лучшим мне кажется написанная Львом Никулиным маленькая статья под заглавием — "Во весь голос". Это меня тем более удивило, что Никулин был просто знакомый Маяковского, даже не очень хороший знакомый.

А схватил Никулин сущность Маяковского, с моей точки зрения, необычайно остро, верно, глубоко.

Вот по этой маленькой брошюрке парижских воспоминаний Маяковский встал передо мной как живой и многие его жизненные поступки, действия как-то заострились, стали более понятными благодаря нескольким страничкам.

Да, Маяковский был таким, каким его представляет Никулин. Даже внешний образ Маяковского Никулин рисует очень верно, остро и ярко.

Мне хочется привести здесь строки, в которых Никулин описывает одиночество Маяковского:

"Немногие думали о том, что происходит, когда он остается один в тесной комнате на Лубянском проезде или в мрачном и тесном номере гостиницы. Фурии одиночества и сомнений бросаются на него и грызут этого сильного, прикрывающегося иронией человека…

И жизнь пройдет, и "любимая местами скучновата", как и пьеса, которой отдано три месяца нечеловеческого труда. И фурии одиночества овладевают сердцем и стихом и диктуют:

"Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят, что ж"… Проклятое терзающее сердце сомнение в смысле нечеловеческой борьбы поэта лирического с поэтом политическим, поэта, превосходно владевшего тайной прямого лирического воздействия и отказавшегося от приемов лирика-гипнотизера".

Я считаю все это очень верным.

Прав Никулин, когда пишет о картах. Ведь карты занимали довольно много места в жизни Владимира Владимировича, и для многих эта карточная страсть Маяковского звучала нехорошо. Никулин пишет: