Современная югославская повесть. 80-е годы - [25]

Привязанные к земле, отшельники знали лишь одну великую любовь. Они всегда придавали большое значение внешней, видимой стороне жизни. Культ храма Пресвятой Девы, родившей Христа, подобно тому как ночь рождает день, был в них сильнее культа народа, от которого они произошли. Святая обитель со своими стенами, многочисленными церквами, погостами, часовнями, пристанями служила для них воплощением удела Господа на земле, отчего к хиландарским стенам и Богородице они были привязаны, подобно тому как кошка привязывается к дому своему да хозяйке. Они знали, что обитель их возникла под покровом времени, но верили, что сей покров она давно скинула. Они с любовью оберегали ее и ни за что на свете не отреклись бы ни от единого камня. Все же, что творили, подчиняли сему основополагающему принципу.

* * *

Когда звезда Большого Пса, Сириус, царит в небе, а ее жгучее дыхание пронзает землю, когда Солнце обращается к Земле и в неделе три женских дня покрываются днями мужскими, укус собаки становится ядовит, а цветы, претворенные в запахи, витают над морской пучиной, словно туманы, портят рыбу, и икра ее отдает медом. Принесенные ветром издалека едкие ароматы вздувают паруса кораблей, прожигая в них дыры. Растения тогда бесплодны, ибо даже салат, который обычно довольно ткнуть в землю, чтобы он стал домашней культурой, дичает под таким солнцем. Хищные птицы питаются тогда глазами своих жертв, убивая их в стремительном, как камень, падении. От этих глаз (что вобрали солнечный свет минувших лет) им передается огромный запас тепла, отчего в гнезда свои птицы носят мрамор — известно, он долго хранит прохладу, — дабы яйца в гнездах не сварились. Чайки тогда, задохнувшись в благоуханных бурях, ищут неутопающий камень (ведомый только им) и отдыхают на нем. Отпрыск человеческий тогда чахнет, способный лишь на три глотка в полдень, и великие его страсти претворяются в ненависть. Сенная лихорадка исчезает, стареет, уходит все глубже, точно вода в колодце.

Уже в первое хиландарское утро Атанасие Свилару стало ясно, что ароматы его одолели. Казалось, он не живет, а снится кому-то во сне, притом не человеку, а зверю или траве. Ополоснув лицо ракией, он глянул в зеркало и подумал: «Вылитая мать, только что с бородой…»

Он знал: чтобы выжить, необходимо каждое утро спускаться к морю, дышать его пеной и солью, вдыхать запах пучины, ибо морские травы, противоборствуя с травами суши, возьмут его под свою защиту. Для этого ему предоставили мула, и, помазав глаза слюной, Свилар отправился к ручью. Надлежало пробиваться сквозь стену растительности, отделявшую монастырь от пристани. Мула он гнал сквозь душное марево пыльцы, трепетавшей на солнце, забившиеся в волосы семена платана и клевера нестерпимо язвили уши и лоб. Но Свилару не суждено было выйти этим ручьем к морю.

Вскоре он увидел деревянный гроб, перекинутый над водой, точно мост. Сверху между деревьями была натянута ткань, а в гробу лежал обутый в опанки старец, прижимая затылком свою свернувшуюся змеей косицу подвижника. Опанки его были обуты задом наперед, поэтому, когда он подходил, следы его удалялись. Атанасие Свилар давно догадался, кем был этот вчерашний собиратель ольховой коры. Он решил не упустить случая и спешился. Зачерпнув воды из ручья, побрызгал на дикую пшеницу, чтобы сбить благоухание пыльцы, и присел рядом.

Свилар разглядывал седые ресницы на загорелом лице цвета ржаного хлеба. «Как бы узнать, спит или нет», — подумал он и ощутил запах прели, отдающий мочой.

— Здесь известно, зачем ты пришел и кого ищешь, — сказал монах и открыл глаза, — мы давно тебя ждем, чудно мне, что раньше не приходил. Однако и вы там не ногой клей месите, видно, была своя причина…

Старец поднялся и повел Свилара в крохотный огород, примыкающий к ручью, три аршина земли, не больше. Там, причудливо переплетаясь, росли: анис, тысячелистник, адамов корень, наперстянка, алтей, синюха, иван-чай, ерник, сушеница, василек, иглица, лен, арника, ромашка — цветы вперемешку с бурьяном, чай — с травами. И Свилар снова ощутил густую смесь ароматов, шибающих мочой.

— Это твой огород, — сказал ему монах, — в сущности, у каждого где-нибудь есть такой. Я хожу за ним уже больше трех десятилетий, с тех пор как твой отец завершил здесь путь. Мы знаем твое имя, ибо он поминал о тебе и огород этот завел прежде, чем исчезнуть и оставить тебя сиротой. Он был редким травником. Вглядись, здесь нет ни одного растения, которое бы не начиналось буквой из имени Атанасие, которым тебя окрестили. Здесь в прямом смысле слова произрастает твое имя. Все твои помыслы, желания, свершения проклюнулись и расцвели здесь, воплотившись в цветы или бурьян. По их виду и запахам ты, верно, смог бы сейчас определить свои поступки, решения, слова, добрые и дурные дела. Добрые дела — бурьян, дурные — цветы, притом пахучие, ибо добро идет об руку с уродством, красота — со злом. Я по растениям всегда знал, что ты делаешь и как тебе там приходится…

Старец умолк, кожа у него на лбу заходила, будто он отгонял мух. На самом же деле он гнал мысли.

— Тебе, верно, монахи присоветовали обратиться ко мне, ну слушай, попробую объяснить, почему все, что случилось здесь с твоим отцом, майором Костой Свиларом, произошло так, как произошло, и почему по-иному случиться просто не могло. Мы здесь, ты, верно, заметил, как бы двух мастей. Все мы — чада своих слез, поелику слеза вперед нас родится, во всем же прочем делимся на две касты. Одни пищу готовят на общем огне больших монастырских кухонь с дымоходами в рост человека. Жрут и скребут, как в казарме, из одного котла. У них ничего своего — ни пуговицы, ни волоса, щетина и то не своя, будто гуси, на которых нет того перышка, чтобы не готовилось на подушку или другое что. Братия для них — стадо Христово, фундамент храма.