Современная югославская повесть. 80-е годы - [191]

— Идешь к девушке, она тебя пригласила, а ты что делаешь? Сперва вытряхнешься у другой, будто у тебя всего в избытке. А когда еще раз заявишься? Неделями тебе и в голову не приходит, у-у-у…

Шерафуддин, онемев, стоял посреди улицы и не знал, как оправдаться, казалось, в голове кипела смола, а ведь он не считал себя виноватым.

IX

В таком настроении он и отправился к друзьям-шахматистам.

— А, явился, — встретил его бывший социолог. — Что я говорил, все равно притащишься, сидеть тебе здесь, на нашей скамейке, ну, конечно, когда вот этого честь по чести отпоем и проводим, — добавил он.

— А я ему говорю: узнаешь, где раки зимуют, как отправим тебя туда, как схватят за глотку да начнут поджаривать, — заторопился испуганный пророчеством младший партнер.

Шерафуддин отбил удар:

— Мне здесь и посидеть будет не с кем, если вы собираетесь туда, откуда не возвращаются. А приходится верить, ведь вы люди серьезные. И партию сыграть будет не с кем… Печальная судьба! На что играете?

— На жизнь, — поспешил доложить бывший социолог, — сегодня увидишь, что такое мастер.

— Тебе хочется выиграть, не спорю, — ответил его партнер, — только еще не известно, кто мастер. К тому же дело идет о жизни, и мне приходится уступать… мастер так мастер, если тебе невтерпеж, а я не стану лишать человека жизни, не такой уж я злодей, к тому же ты старше, я уступаю. Не желаю быть убийцей.

Милиционером на этом участке был некий Помалу, заядлый шахматист, стоило социологам усесться на скамейку, как он оказывался рядом и, забыв о службе, рьяно болел, и всегда за того, кто больше нуждался в поддержке.

Когда партия достигала высшего накала — а сейчас это произошло почти на старте, так бывает и в футболе, если матч начинается с мощного, неудержимого напора, — подходили, останавливались прохожие, окружали скамейку, и уже нельзя было разобрать, что там в середине, ради чего столпились люди, вытянули шеи. Находились и такие, кто представить себе не мог, что игра идет не на деньги, один Шерафуддин знал: каждой схватке предшествовал научный спор, иначе решить его они не могли, проигравший безоговорочно уступал, а мнение победителя признавалось единственно верным, и так до нового спора.

Они наслаждались своим зеленым уголком, а город-гидра в неудержимом движении поглощал такие бесценные оазисы один за другим. Надкусит, без сожаления проглотит и переваривает в своей пылающей утробе, ни веточки не остается, ни перышка, как от гнезда после налета хищной птицы.

Шерафуддина не столько занимала борьба противников и ее результат, сколько сами противники, он видел в них не только игроков, но и актеров в шахматном спектакле.

— Мастер…

— Как это понимать?

— Мастер!

— А-а, бог ты мой, совсем забыл.

— Теперь ты, Аравия дикая!..

— Ух, всю твою артиллерию угробил. Только не вздумай отступать.

— С мастером такого не бывает. Тронул — ходи. Ну-ка… Теперь держись — ша-ах!

— Выдержу и это, что этично, то этично.

— Мерси, мерси… Как дома?

— Очень мило, а у тебя?.. Ой-ой, как ты мажешь! Запомни, ты напоролся на мастера.

— И кто же мастер?

— Не слепой. Сам видишь.

— А-а, бог ты мой, совсем забыл.

— Профессор, ты умный человек, скажи ему, пора сдаваться.

— Помалу, смотри и помалкивай, партия моя, но ты помалкивай. Видишь, как профессор наблюдает. Ни звука. Будь и ты деликатным.

— Ну, как, Помалу?

— Да так, помалу.

Помалу подошел ближе, навис над доской, стараясь проверить и оценить положение на фронтах.

— Не ходи так, друг… Вот видите, опять надо его учить. Промазал, не беда, возьми ход обратно, сыграй по-другому… А вы говорите, я не великодушен.

— Ну, промазал, куда деваться, живой человек ошибается, а каково неживому, он уже и ошибиться не может.

— Молодчина, правильно рассуждаешь, мертвецу не нагнать тридцать шесть и шесть, не то что сорок и две.. Эх, голова два уха!.. Вот тебе, еще шах! Ша-ах!.. Сказал «шах» — прячьтесь… Что я говорил, все рушится под натиском… моих армий!

— Нет… нет…

— А, обратно берешь, стерва!

— Ладно, жри.

— Ну, раз ты даешь, чего ж мне не взять… Сейчас увидишь, что будет дальше… Изувечу… Я объявляю шах с сорок первого, тебе известно?

— Нет, не известно.

— А эту я вот где настиг. Только не вздумай той ходить, она сыграет в свое время.

— Да надо бы наоборот!

— Помалу, мы договорились молчать. Он сыграет, когда я подам знак… Тайный знак, братец, знаешь, как на войне.

— А он ходить будет?

— Будет, ей-богу… А вот эту я тебе не отдам… И эту не отдам.

— Почему?

— Хочу выдать жену замуж и детей женить. Берегись, ты нарвался на мастера!

— Где? Покажи.

— Неужели не видишь?

— А-а… Не вижу, человек учится, пока жив.

— Да, учится, пока жив.

— Ишь, разорался, а у себя под носом не видит.

— Молчи ты, Помалу… Смотри, что я с ним сейчас сделаю, шах!

— В каждом доме свой шах.

— Опять шах!

— Шах есть шах… Что-то не вижу Муя и Халила… Ну-ка теперь и я шах, потихонечку…

— Я тебя умоляю!

— Умолять будешь, когда сдашь партию и вытянешься.

И дальше: «Теперь наступай, арап дикий! Теперь отступай, арап дикий! Шах, шах и опять шах!.. Эх, шах объявить не могут, ослы! Как тебе покажется, если мастер нажмет? А теперь еще шах… Ну что ж, вытерпим, если это этично, что этично, то этично… Помалу, молчи, смотри, что я с ним сейчас сделаю, как он вытянется… Знаешь ли ты, с кем играешь? С мастером! Да, ей-богу, чуть не забыл… шах!»