Современная югославская повесть. 70-е годы - [122]

Открыв глаза, мы не сразу могли сообразить, как долго мы спали. Несколько мгновений мы лежали безмолвно, затаившись, точно в самом деле были одни на всем белом свете в этой почти ирреальной тишине августовской ночи. Потом Яков решительным движением откинул полы палатки и глубоко вздохнул.

— О чем ты думаешь? — шепотом спросил я.

— Ни о чем, — ответил он, — жду пока рассветет.

А уже рассветало: небо в вышине все более растягивалось и становилось прозрачным, совсем как редкая серая ткань.

Когда рассвело, он решил передохнуть. Он не знал, как долго он шагал в темноте по бездорожью и куда зашел. Но зато был уверен, что поступил правильно, сойдя с поезда на крохотной неведомой железнодорожной станции, когда растерянно стоял в одиночестве среди рельсов, металлических бочек для мазута, разбросанных и разбитых деревянных ящиков, почувствовал желание убежать во тьму, подальше от людей и всего того, что хотя бы на миг могло побудить его искать утешения или помощи у кого бы то ни было!

В этом его желании уйти далеко, оторваться от мира, пока не уверует, что тот вовсе ему не принадлежит, отсутствовала ненависть или зависть к людям. Он желал лишь избавиться от возможных унижений, которых нельзя было бы избежать, — независимо от того, сам бы он искал чьего-либо сочувствия или был бы вынужден это сочувствие принять. Устремившись в ночь, жаждая умереть в тишине и безлюдье, подобно одинокому хворому и беспомощному животному, он с каждым своим шагом старался привыкнуть к тайной мысли, которой в первый миг испугался и даже устыдился, что было бы лучше, если б он нашел в душе достаточно мужества самому наложить на себя руки. Теперь, на заре нового дня, усталый и запыхавшийся, он сумел различить вдали темный лес, а чуть подальше зубчатые пики каких-то гор, во всем походивших на вершины его Прекорницы, где давно, лет тридцать назад, одной глухой ночью он впервые подумал о смерти как об избавлении. Разумеется, он с трудом мог бы поверить тогда, что, ведомый инстинктом, снова возвратится к горе своего детства, но именно поэтому он был теперь убежден, что ту давнюю мысль он наконец осуществит, все равно, повиснет ли он на высоком одиноком дереве или обрушится в бездну, которая издавна его поджидает, зияя мраком и пустотой. Размышляя об этом, он не испытывал ни страха, ни отчаяния. Наверное, можно было бы сказать, что он был спокоен и примирился с собою: глубоко вдыхал он прохладный воздух и вслушивался, как в вышине, над ним, поют какие-то невидимые птицы.

Скрестив ноги, мы сидели на траве перед палаткой у костра, источавшего аромат сосны, и завтракали печеными яйцами с салом. Мы ели медленно, наслаждаясь каждым куском. И, лишь проглотив последние крошки хлеба, пропитанные жиром, вытерли руки о сырую мягкую траву и поднялись, чтоб оглядеться. Местность, которая буквально на глазах у нас возникала из утренней дымки, показалась в чем-то иной, чем была прошлым летом. К северу выгибалась темно-фиолетовая нить леса, а совсем внизу, на противоположной стороне волнистого синего склона, виднелось резко очерченное русло реки. Мы находились между рекой и лесом и, оглядываясь по сторонам, пытались открыть ту возможную и пока неуловимую перемену, из-за которой поначалу мы не смогли реальную картину этого простого и уже хорошо знакомого пейзажа совместить с ничем не поврежденным изображением нашей памяти. Две эти картины в чем-то воистину различались. Потом мы заметили человека и поняли, что именно его необъяснимое присутствие нарушило гармонию и чистоту этого пустынного края, к которому мы уже привыкли. Человек выглядел почти нереальным, размытым темным пятном. Потом он стал похож на какое-то огромное насекомое. Он стоял недалеко от нас, и по его двигающимся плечам мы, не успев еще задать себе вопрос, как он здесь очутился, сумели понять, что в этот миг он вдруг остановился в некоем вполне определенном движении или готовясь к новому.

Он стоял, изумленный тем, что он более не один, и не мог отвести взгляда от двух незнакомых людей, чьи лоснящиеся лица под смешно украшенными охотничьими шляпами безжалостно напоминали ему о тех людях из поезда, от которых он убежал, обо всех людях, с которыми он не желал встречаться. Он перевел глаза на их ноги, потонувшие в траве, уже засоренной яичной скорлупой, скомканными газетами, пустыми консервными банками, пятном от костра. Возле охотничьих ружей и удочек он заметил небольшой транзистор, который пока не успел нарушить утренней тишины, поэтому он мог слышать, или так ему по крайней мере казалось, их равномерное дыхание. У него возникло желание подойти к ним и попросить поесть, а потом указать ему дорогу к ближайшей станции или автобусу. Это желание, перечеркивавшее его твердое решение двигаться навстречу смерти, было настолько неодолимым, что он был уверен: сейчас он обязательно подойдет к ним, если немедля не заставит себя повернуться и пуститься в бегство. Распинаемый между этим желанием и побуждением открыться, он готов был заплакать. Пытаясь справиться со своей внезапной слабостью, он быстро поднял глаза к небу и, уподобляясь молящемуся человеку, сосредоточил все свое внимание на пепельно-серых птицах, испещренных черными пятнышками, которые подобно брошенным кем-то обожженным камешкам то и дело пролетали у него над головой и облачками дыма растворялись в розовой выси. Могло даже показаться, будто он наслаждается созерцанием. Однако на самом деле он лишь собирал всю свою решимость, чтобы уйти.