Современная японская новелла, 1945–1978 - [251]

— Живя в нынешней Хиросиме, трудно себе представить, сколько погибло людей в той Хиросиме, стертой с лица земли. Смерть дочери послана мне в наказанье за то, что я старался об этом не думать, забыть. Говорят, что детям непростительно умирать раньше родителей, но мы оба, и я, и жена, виноваты перед нашей девочкой…

— О чем ты думаешь? — спрашивает Кэйко.

— Да так, ни о чем. Кстати, в саду не жалуются на здоровье наших мальчишек…

Мысль о Юриэ не дает Оцуки покоя. Почему ее отец сказал, что они с женой виноваты в смерти дочери? Может быть, они больны лучевой болезнью и Юриэ из-за них умерла?

— Наш Кэн-тян каким был слабеньким, бледным, а теперь воспитательница говорит, что его не узнать: веселый, живой…

Юриэ тоже была живой и веселой.

— Мальчик, видно, что-то преодолел.

У Народного дома Оцуки выходит из машины, а Кэйко садится за руль. Отсюда до юридической конторы меньше десяти минут ходу. Проектное бюро, в котором служит Кэйко, чуть подальше. Кэйко подтягивает вперед сиденье, надевает солнечные очки и говорит:

— Пока.

— Веди осторожно, а то попадешь в аварию.

— А ты иди быстрее, а то опоздаешь.

Кэйко смеется, совсем как ребенок, и озорно машет рукой. Машина срывается с места, проскакивает на зеленый свет, сворачивает влево и исчезает.

Еще до женитьбы Оцуки сказал Кэйко:

— Отец и мать были в Хиросиме во время бомбежки. Отец умер, еще когда я учился в первом классе начальной школы. Так что я из второго поколения пострадавших от атомной бомбы. Не раскаешься ли ты, выйдя за меня замуж? Ведь и на наших детях это может сказаться. Они будут третьим поколением.

Кэйко удивленно на него посмотрела:

— Ты думаешь, будет лучше, если ты женишься на девушке, чьи родители попали под атомную бомбежку, как твои? Нет, Синдзи, я непременно выйду за тебя замуж. И наши дети вырастут достойными людьми, к какому бы поколению они ни принадлежали. Ведь радовались же твои родители, когда ты родился, потому что верили, что ты вырастешь настоящим человеком. Само появление на свет человека — великое событие. Не важно, что в ком заложено от рождения. Главное, чтобы он потом нашел в себе силы это преодолеть.

Слушая Кэйко, Оцуки чувствовал, как из глубин его существа волной поднимается радость. Это была радость жизни. Охваченный еще неведомым ему волнением, Оцуки не сводил глаз с Кэйко, а она, робея, сказала:

— Я люблю тебя, Синдзи. А любить для меня значит вместе пройти по жизни. Да, только так, — добавила она, тряхнув головой.

Трепещут на ветру листья деревьев. Оцуки идет и думает о смерти Юриэ. Нет, ни в чем не виноваты перед нею отец с матерью. Ведь Юриэ боролась со смертью. Разве эта борьба не была исполнена глубокого смысла?

IV

Оцуки торопливо взбегает по лестнице и входит в вестибюль Народного дома. Китагава в спортивной рубашке с длинными рукавами указывает стоящему на стремянке человеку, где разместить щиты с фотоснимками. Китагава потерял на острове Лусон левую руку, и пустой рукав у него засунут за пояс. «Ага, почти все готово», — думает Оцуки. Экспозиция состоит из фотографий, привезенных Китагавой с Лусона. На них запечатлено, как специальный отряд собирает останки японских солдат.

— Спасибо, что пришел! — раздается голос за спиной у Оцуки. Он оборачивается и встречается взглядом с Савамурой, председателем Общества по сбору и публикации воспоминаний военных лет.

— Страшно смотреть!

Приглаживая пальцами жесткие седые волосы, Савамура поднимает глаза на один из щитов фотоэкспозиции, тот самый, на который смотрит сейчас Оцуки.

На снимке слева стоит вполоборота, так, чтобы не было видно, что у него нет руки, Китагава с подобием улыбки на лице. На морском берегу, на белом песке, почти в рост человека сложены штабеля бревен. На бревнах — прижатые друг к другу черепа с пустыми глазницами. Их медленно лижет кремационное пламя. И все это на фоне ясного безоблачного неба и деревьев, освещенных ярким солнцем южного острова.

— Нет слов! — хрипло произносит Савамура.

Оцуки смотрит на фотографии: «Вот он, мир без единого звука, мир безмолвия». Вспоминается картина смерти отца, которую Оцуки никак не может восстановить в памяти.

— Не кажется ли тебе, Оцуки-кун, — говорит Савамура, не отрывая глаз от фотографии, — что эти мертвые хотят нам что-то сказать?

Большие гладкие черепа с провалившимися носами, белеющими зубами, выдающейся вперед челюстью, пустыми глазницами. Глазницы сохранили форму глаз, и, может быть, поэтому и кажется, что в их бездонной глубине таится какое-то желание? У каждого черепа — свое.

— Все хотели вернуться живыми. — Взгляд у Савамуры смягчается.

«Что же скажут нам черепа?» — думает Оцуки.

— Останки валяются везде. Да, просто удивительно. — К ним подходит Китагава. Он делает паузу и повторяет: — Везде валяются. Просто удивительно. Разроешь окоп, и слышишь, как стучат кости. Что ни говори, а там погибло свыше сорока тысяч. Но одно дело кости рук и ног, а другое — череп. За черепом будто видишь самого человека.

Китагава начинает рассказывать, с какой тщательностью производилось откапывание черепов, обвитых корнями деревьев, и тут, уже не в первый раз, замечает, что не уцелел бы, если бы не потерял руку и не покинул передовую. А раз уж ему посчастливилось выжить, то его святая обязанность сделать все, чтобы вернуть на родину останки боевых друзей.