Современная венгерская проза - [6]

Стуча каблуками, на мостик взбежала стайка ребятишек; покричав, покидавшись в воду камнями, они протопали обратно на берег и умчались к летней эстраде. Скамьи там были убраны на зиму, и бетонные стояки, на которые в скором времени должны были укрепить свежевыкрашенные красные доски, торчали из непросохшей земли, словно бесчисленные намогильные камни, грубо вытесанные неумелой рукой. Увидев их, старая тут же поднялась и повернулась спиной к холму, на склоне которого был летний театр. Сетка на руке теперь казалась ей тяжелой, нелепо, непереносимо тяжелой. Она сунула туда руку, достала один из платков, вытерла глаза и, смяв, затолкала его в карман. Шары лимонов просвечивали в сетке яркой желтизной; она вынула их и, повертев в руках, бросила в озеро.

Если идти в город пешком, самый короткий путь туда ведет через новый жилой район.

В прошлом году, когда началось строительство и там, где была площадь Шалетром и улица Бальзамный ров, десятками сносили деревянные хибарки, похожие на хлевы, и бараки с толевыми кровлями, — старая от души жалела эти старые кварталы. Они с Винце даже пошли туда проститься с местами, которые помнили их юность; ноги их вязли в песчаной почве улочки, которую люди по какой-то непостижимой причине назвали — Брод. Иза как раз была дома, старая не хотела ей говорить, где они были, но Винце, тот ничего не умел держать в секрете и еще в прихожей стал хвалиться, где они ходили. Иза махнула рукой и потянулась, выгнув длинную свою, красивую спину. «Только и думаете, как бы время вспять повернуть, — сказала она, — консерваторы несчастные». Голос ее не был строг, но слова звучали совсем не шутливо: Иза никогда и ничего не говорила просто так. Винце тут же стушевался и стал бормотать что-то про Бальзамный ров и про артезианский колодец. «Бальзамный ров, — произнесла Иза с таким видом, будто слова эти внушали ей особенное отвращение. — Бальзамный ров! А про новую аптеку вы почему помалкиваете? Бальзамный ров! Посмотрите-ка лучше статистику, в тех кварталах чуть ли не каждый болел туберкулезом».

Старая в кухне намазывала маслом бутерброды; ей тоже стало стыдно, что они так жалели этот Бальзамный ров. В кухню пришел Винце, то ли положить что-то на место, то ли что-то взять; они избегали смотреть друг другу в глаза. Потом Винце запел вполголоса; приятный, теплый голос его ничуть не потускнел с годами. Это была какая-то старая, студенческих времен, хоровая песня. «Перси и ланиты, словно снег, белы…» Они громко рассмеялись; в детстве Иза слова любой песни воспринимала всерьез, при ней нельзя было петь ничего грустного, в том числе и это: она плакала и требовала, чтобы дева с бледными ланитами не была мертвой и немедленно выздоравливала. Винце подошел к жене, склонившейся над бутербродами, поцеловал ее в щеку. Когда-то, женихом и невестой, они ходили в Бальзамный ров целоваться: там они могли быть спокойны, что никто из знакомых их не увидит. Иза открыла дверь в кухню, они отпрянули друг от друга. «Вот тебе и на, — рассмеялась Иза. — В следующий раз буду стучаться».

Теперь, подойдя к бывшей площади Шалетром, старая ощутила прилив теплоты. Ровно полгода не была она здесь, и теперь ей пришлось искать дорогу среди изборожденных траншеями площадок, где закладывались фундаменты новых зданий. Ничто вокруг не напоминало о старых улицах; так, без бараков, местность эта стала как-то еще более алфельдской, уныло-равнинной, чем раньше. Прежним был один лишь артезианский колодец, но и вокруг него рычали, ворочались грузовики, а за колодцем маячила, свистя, какая-то машина с длинной шеей. Как раз закончился рабочий день, где-то неподалеку били в рельс, кто-то кричал благим матом. Старая шла, спотыкаясь среди рытвин и куч земли; кто-то взял ее под локоть, помог перебраться через канаву по качающейся доске. «Почему не ходите другой дорогой? — спросил ее молодой голос. — Не видите, написано: «Стройка»?» Надписи она не видела — и, что-то пробормотав, ускорила шаги.

На углу улицы в глаза ей издали бросился буйно разросшийся зеленый плющ, вылезший через забор их дома.

Когда Винце реабилитировали и выдали ему жалованье за все двадцать три года вынужденного бездействия, оба они, не говоря об этом, поняли, что житью их на улице Дарабонт наступил конец. Деньги пришли зимой сорок шестого; Иза уже уехала в университет, они были дома одни, когда пришло извещение. Винце ничего не сказал, угостил почтальона сигаретой, потом вышел во двор, как был, в пиджаке, без шарфа и шапки. Она вынесла за ним шапку, но подойти не посмела, остановилась на крыльце; Винце ушел к хлеву, в котором жилец, снимавший комнаты окнами на улицу, держал свинью, облокотился на изгородь и долго смотрел в загон, как будто там, кроме корыта да котла с водой, было на что смотреть. Она догадывалась, что он чувствует сейчас, и не хотела ему мешать, лишь глядела с порога, как он стоит, горбясь, у заборчика с шершавыми, плохо оструганными досками, и видела, как согнулась его спина за эти годы, согнулась гораздо раньше срока.

Пошел снег, белые хлопья садились на густую шевелюру Винце. По двору с шумом протопал сосед по дому, вынося мусор; в последнее время он не только здоровался с ними, но и спешил по возможности поздороваться первым. Винце обернулся, окинул взглядом двор, больше похожий на пустырь, хлевы и курятники, их единственную жалкую клумбу, на которой никогда не вырастали цветы, потому что куры соседа губили их, не давая подняться, — и во взгляде его, в том, как он смотрел вокруг, уже был их дом.