Современная швейцарская новелла - [118]

Селение Ойтель расположено на нижнем уступе высокогорной долины, которая, постепенно теряясь, переходит на востоке в горный хребет. Здесь всегда тень, всегда дует ветер. Горный поток и отвесный каменистый склон на юге, который, словно плотина, преграждает путь солнцу, напитали воздух сырой прохладой — и в домах, и на улице тут всегда как в погребе. Правда, вид у домов добротный, а к западу долина расширяется, но все равно местность здесь неприветливая, дыра, как говорится. Да жители Ойтеля и сами это знают. Когда двадцать лет тому назад жена учителя приехала сюда впервые, она молилась каждое утро: «Господи! Пусть склонится к закату солнце, пусть скорее наступит вечер». Она радовалась вечернему солнцу. Ей тут нравится, в Ойтеле, как-то сказала она, а особенно в солнечные вечера. Да, рассуждали в деревне, кто вот так, как она, годик-другой пожил в солнечной комнате, тот к такому не привыкнет. Нет, смеясь, возражала она, тогда еще совсем молоденькая, нет, она не по солнцу скучает. Вот чего ей иной раз не хватает, так это — разнообразия жизни; там, в Тессине, в Гранд-отеле, было так много туристов…

Когда по утрам в среду она слушала, как играет на органе учитель, ей всегда, даже летом, было холодно без пальто. Она боялась, что учитель схватит насморк. Там, на хорах, такой сквозняк, а он в одном только кителе. Потому что, как ни сыро тут было летом, как ни пронизывал холод зимою, под древними сводами церквушки было еще холоднее. А в мороз характерный запах тенистого, сырого ущелья, царивший в деревне, приобретал здесь зловещий привкус — тут пахло склепом, смертью. Может быть, из-за свечей. По воскресеньям она ходила к обедне, но редко ей удавалось молиться и петь вместе со всеми под звуки органа, на котором играл учитель, — по воскресеньям она вспоминала Тессин. Там на всех колокольнях звонили колокола, и в ясный жаркий полдень ей было так радостно, и в радости этой таилось предчувствие дальней печали. В свободные дни она подолгу сидела на скамье на берегу Лаго. На голове у нее была модная шляпка — ее позабыла как-то в шкафу в Гранд-отеле одна приезжая дама. Она все выглядывала эту даму — может, та в один прекрасный день и вернется, — и в сумочке у нее лежали деньги, чтоб заплатить за шляпку, как положено. На скамье на берегу Лаго она ожидала спутника жизни.

Те, что помоложе, давно уже покинули Ойтель; где-то в других местах можно было легче и быстрее заработать на жизнь. И стариков становилось все меньше; устав землепашествовать на крутых каменистых склонах, они год за годом исчезали на местном кладбище под землей.

Несколько усадеб, расположенных высоко над деревней, на солнечной стороне склона, приобрели горожане — любители природы, — но толку из этого не получилось. Они заменили старые зеленые кафельные печи новыми, побродили по горному хребту, попробовали поудить форель в бурном потоке, но вскоре уже на обочине дороги появился щит с объявлением — усадьба, сообщалось в нем, продается по сходной цене. В начале шестидесятых годов выше, в глубине долины, открылась лыжно-туристическая база. Мелочной торговец, полный надежд, поставил здесь было свой ларек, но вскоре снова его закрыл. «Сегодня закрыто» — намалевано краской на ставнях, но слово «сегодня», поблекшее от времени и непогоды, почти невозможно разобрать, а с афишки, возвещающей о достоинствах лыжной мази, ветер слизнул все краски. Лишь изредка здесь останавливалась какая-нибудь машина, а ведь в конце недели деревню разрезала надвое колонна проезжающих автомобилей.

Что касается ойтельской начальной школы, то окружной совет давно уже утвердил проект, по которому дети должны были доставляться специальным автобусом в Виллерцель, а учи́теля предполагалось досрочно выставить на пенсию. Это решение не было пока приведено в исполнение лишь потому, что Хаберноль-старший не пожелал отправлять своего младшего, Фунзи, в Виллерцель — он предпочитал оставить его в Ойтеле. Ведь поговаривали, будто молодой нездешний учитель тамошней школы ведет с учениками предательские разговоры насчет отечества. А с Хабернолем не стоило портить отношения — он был когда-то фельдфебелем в Швейцарском батальоне; да и каких-нибудь два года погоды не делают. Учитель знал: его время прошло. Весной уже больше не промазывали варом трещины и дыры, пробитые морозом в школьном коридоре; оторвавшийся водосточный желоб с каждой оттепелью отходил все больше, хотя учитель давно подал прошение о срочном ремонте и не раз уже требовал проконтролировать выполнение своей заявки. А когда он по средам играл на органе во время богослужения для учеников начальной школы или сопровождал воскресную мессу, то не мог, как бы он ни старался, заполнить своей игрой пустоту церквушки, потому что редкие старческие голоса, вторившие когда-то его игре, уже многие годы как смолкли.

Она не смогла добраться до двери, которая вела из спальни в ту комнату. Она стояла возле кровати, подогнув колени, расставив в стороны руки, похожая на какую-то странную ощипанную птицу. Колокола все еще звонили, но звон их доносился будто издалека, словно церквушка все съезжала и съезжала вниз по долине. Знакомая боль, вот уже год гнездившаяся в правом бедре, вот уже полгода захватившая и левую ногу, а в последние дни — и спину, подступила с новой силой. Раскаленные ножи вонзались, скребли, резали ее кости. Теперь, когда боль завладела и позвоночником, ей казалось, что у нее заживо вырезают скелет. Она молила бога, чтобы он помог ей. Если бы учитель начал сейчас играть на органе, ей хватило бы сил сдвинуться с места. «Господи, милый, милый господи»… Потом она вскрикнула и услышала словно вдалеке какой-то возглас, перебивший ее молитву.