Современная португальская повесть - [204]

Правило первое: изучить обстановку.

Все благоприятствовало Эрминио. Глиняная труба с большими выпуклостями на стыках ее отрезков и возможность зацепить крюк за балконную решетку верхнего этажа облегчали подъем. И еще, к счастью, этой ночью светила полная луна — нечто вроде белого, необычайно ясного солнца, — так что было светло, как днем.

Сейчас, когда Эрминио, ежась от холодного ветра, ехал на велосипеде по дороге, ведущей в Синтру, он не мог припомнить подробности того, каким образом удалось ему совершить это опасное путешествие по трубе. Он вспомнил хлопанье крыльев внезапно вспорхнувших, ошеломленных голубок, сидевших в клетке, и это каким-то чудом помешало ему упасть во двор, на помойку, где каждое утро соседка из подвального этажа выпускала кур, которые кудахтали, лакомясь червями.

Сделав последнее усилие, он подтянул свое гибкое тело, обеими руками вцепился в цементный водосточный желоб, огибавший здание, и вскарабкался на крышу, а там растянулся во весь рост, наслаждаясь счастьем дышать. И счастьем погрузиться в светящийся воздух.

А что дальше?

Прежде всего надо спрятаться за этой дымовой трубой — тогда ни один человек не разглядит его с улицы. Потом — добраться до окна ближайшей мансарды и, за неимением лучшего решения (как обычно говорится в учебниках), разбить его и с пистолетом в руке смело ворваться в ошарашенную квартиру.

Не теряя времени…

Но он ждет. Не тот ли это дом, рядом с которым жила товарищ Фракия, — она жила в мансарде, еще не известной преследователям? (Не говоря о прочем, это и прекрасное убежище, и узел связи.) Ему захотелось плясать от радости. И он пополз на четвереньках, пополз потихоньку, осторожно, чтобы не поскользнуться на черепице.

Это была одна из тех ночей, залитых лунным светом, словно каким-то странным жидким металлом, когда темные углы неожиданно наводят страх. Не тот тоскливый страх, который не покидал его ни на минуту. А, например, страх тюрьмы, где ему не давали бы спать ни днем ни ночью постоянные допросы и жуткие галлюцинации[140].

Смог ли бы он выдержать такое испытание? В этом он не был уверен. Особенно после клятвы, которую дал один из товарищей по борьбе: в конце одного конспиративного собрания на квартире у некоего бедного студента он неожиданно чиркнул спичкой, зажег свечку, стоявшую на ночном столике, обжег себе палец ее пламенем и нелепо, театрально заявил:

— Я не скажу в полиции ни слова, хотя бы меня жгли живьем, видите?

Но когда его поставили к белой стене и приказали ему: «Говори!», он тут же все выложил, ненавидя самого себя.

— Жалкий трус, вообразивший себя героем! — бормотал Эрминио, ползя по крыше с осторожностью человека, который на чужих ошибках учится искусству обретать равновесие в жизни. Остановился он с бьющимся сердцем лишь тогда, когда ему почудился отдаленный, пронзительный женский голос; женщина умоляюще звала:

— О Артур! О Артур!

Кто бы это мог быть? Кто-то, кто выслеживал его с полицейской хитростью? Ну и ну! Что это за навязчивая идея — приплетать полицию ко всем своим страхам и повседневным заботам? Быть может, это просто какая-то безумная женщина (голос был явно женский). Ибо только сумасшедшая могла бы бродить в такой час по скользким черепицам, взывая к какому-то Артуру.

— Надеюсь, это не король Артур из романов о рыцарях Круглого Стола, — пошутил он про себя, чтобы отогнать страх. Да и слышал ли он имя Артур или все это ему только показалось?

Однако призыв превращался в мольбу, явственно различимую, настойчивую мольбу:

— О Артур! О Артур!

И Эрминио, который теперь убедился в том, что Артур действительно существует, принялся размышлять, ибо его окружал непроницаемый туман. Артур? Кто этот Артур? Легкомысленный мальчик, который шутки ради сбежал на крышу и которого теперь ищет бессонною ночью несчастная, перепуганная мать? Или муж, преследуемый нежными мольбами вероломной жены, застигнутой в щекотливом положении? Тем не менее, кем бы он ни оказался, совершенно необходимо избежать встречи с матерью, женой или молящей любовницей. Однако, судя по тому, что голос женщины все приближался и приближался, столкновение было неизбежно. Он прозвучал совсем рядом, и вскоре Эрминио увидел эту женщину прямо перед собой; она в изумлении завопила:

— Кто вы такой, сеньор? Что вы здесь делаете?

— Я разыскиваю моего котеночка, — солгал он, брякнув первое, что пришло в голову.

— А я — ручного воробушка, он вылетел из окна. Моего Артуриньо, — пояснила эта странная девица. И тут же забыла о существовании незнакомца и снова принялась настойчиво, с удвоенной силой кричать в белую мглу: — О Артур! О Артур!

Бедняжка Артур! Эрминио полз еще несколько минут, после чего обнаружил Артура, наполовину съеденного здоровенным котом с зелеными, горящими глазами и с окровавленным перышком в зубах. А тем временем хозяйка Артура упорно старалась издалека подозвать его ласковыми окриками, смягченными лунным светом:

— О Артур! О Артур!

— И натерпелся же я страху! — бормотал велосипедист, поднимаясь в гору по дороге на Синтру как раз в том месте, где запах зловонных вод речонки напомнил ему о самом трудном в этом приключении, — вонючая клоака всегда вызывала у него в памяти эту минуту: переправу с дома, в котором жила Леокадия, на соседнее здание, — он сделал опасный прыжок с параллельной стены на трубу мусоропровода, продырявленную неукротимыми ливнями. И все это время его преследовали нечистые искушения. Хоть бы полиция не схватила Лусио! (Он яростно подавлял в себе желание увидеть его арестованным.) Нет, несчастный, нет! Он хотел, чтобы Лусио был на свободе, на полной свободе. Он даже лучше сумеет скрыть от себя и от других любовь, которая уже давно привязывала его к Леокадии, — этот хрупкий мостик, по которому ни один из них не отваживался пройти.