Современная португальская повесть - [199]

«И передо мной возникло то, что с тех пор я всегда называл Лицом, потому что никогда больше мне не пришлось увидеть подобной красоты — красоты шелка и меда».

Они смотрели друг на друга так, словно оскверняли запретную тайну, они улыбались, и Эрминио совсем просто сказал ей:

— Пойдем, Смеральдина.

(Почему Смеральдина? Потому что ему вспомнилось слово «смерть»?)

Но она, которую, быть может, звали совсем не так, смешалась с толпой, скачками спускавшейся по лестнице, и исчезла на улице, чтобы избежать неизвестно чего.

— Это поразительно! — глубоко вздохнул Эрминио-Велосипедист. — Поразительно, что любовь так часто кончается, не успев начаться. Впрочем, — не очень убежденно продолжал он, разбираясь в своих чувствах на скамейке в Кампо Гранде, — я мог увидеть ее еще, по крайней мере, два раза. И всякий раз на карнавале. В маске. Рядом.

С виду как будто чуждый проблемам, которые, однако, в конце концов все же привели его к Посвящению в члены Ордена, Эрминио неизменно пользовался трехдневной вседозволенностью, суматохой карнавала, чтобы расширить свои познания о поверхностной стороне жизни. В эти дни прирожденная людская агрессивность приобретала приятный и ритуальный смысл, ибо ее разукрашивали разноцветные ленты и звезды из серебряной фольги в пакляных кудрях карнавальных фей.

В эти дни по проспекту Свободы проезжали карнавальные фургоны, и между участниками шествия и зрителями, стоявшими на балконах, завязывались ожесточенные бои, в коих самым невинным оружием служили пульверизаторы с застоявшейся водой, которой поливались декольтированные спины, флакончики с вонючей жидкостью, перец, который сыпали друг другу в глаза, и ручные гранаты, которые, взорвавшись, осыпали противника колючими зернышками или режущими полосками бумаги блеклых оттенков.

Вспомнив все это, Эрминио рассмеялся: теперь его окружили призраки друзей его юности, и к их былой веселой резвости примешивалась ярость той ночи, когда они пытались убить скуку, избрав орудием шкуру все той же серой волчьей скуки.

— Идем в театр Аполлона!

(Тоже несуществующий, тоже превратившийся в призрак. Идем в театр Аполлона! Идем в театр бога Солнца!)

Мы пошли. Все пошли. И, собравшись гурьбой в ложе второго яруса, принялись расстреливать актеров, играющих на сцене, бумажными шариками и фасолью вперемешку с камнями, причем все это летело целыми пригоршнями. Но что это? Кто смеет с такой неистовой яростью ломиться в тонкие двери ложи? Это отважная группа враждебных призраков, которая осыпает нас градом насмешек в то время, как из партера летит град очищенных каштанов. (Мы погибли! Мы попали в окружение! Что делать?)

Тут один из нас — в его властном голосе прозвучала явная надежда — отдал приказ:

— За шлангом, ребята! За шлангом! Тащите шланг!

И тотчас самый решительный призрак из нашей когорты ударами кулака проложил себе дорогу и обнаружил шланг в коридоре, — там, где его держали пожарники на случай пожаров, установленных регламентом, но случавшихся всегда вопреки бюрократическим расписаниям. И, орудуя концом шланга, словно копьем, — он напоминал какой-то гигантский пульверизатор, — наш герой затопил сперва нападающих, которые надвигались размеренным шагом, а потом зрителей, сидящих в партере; жалкие, побежденные без всякой надежды на реванш, они стали складывать оружие.

Между тем в соседней ложе два или три пришельца из прошлого, одетые в костюмы Пьеро, вцепились в некую Коломбину (это была «она» — женщина с восхитительно красивым лицом, которую звали Жулия) и осыпали ее пудрой и мукой, а в это время некто, скрытый красным домино, упивался, медленно поливая ее всю с головы до ног.

Наконец неожиданно появилась черная маска — это был не то Арлекин, не то Пират — в шляпе с украшениями; на ней белел классический череп с двумя берцовыми костями.

Он был театрален, он размахивал руками с полубезумным видом, потом остановился в центре ложи и властно приказал, указывая на потную, измазанную мукой, оглушенную криками и взрывами хохота девушку:

— Поджарьте ее! Поджарьте ее!

«Протекло больше двух солнечных лет, пищеварений, зевоты, и я снова увидел ее на карнавале, — на сей раз в некоем подпольном клубе, куда меня привел на какой-то ночной кутеж один из моих друзей, любитель тайных пирушек, ныне превратившийся в суровейшего судью.

— Согласно статье номер две тысячи пятьсот десять Уложения о наказаниях, я приговариваю имярек к ста тысячам годам тюрьмы.

На третьем этаже старинного дома в квартале — из тех, что были построены после землетрясения маркизом де Помбалом, куда нас впустили в ответ на размеренный масонский стук, как было условлено, — нас встретили пятнадцать марионеток из плоти и крови (иные из них носили высокие кучерские шапки); они плясали, обезумев от восторга, пота и крепчайшего вина».

— Это свадебное торжество, — объяснил Эрминио его друг, бывший в то время, как и он сам, студентом юридического факультета.

— Свадебное торжество на карнавале в три часа ночи? А где же новобрачные?

— Вот они, — указал его друг.

Тут Эрминио увидел юношу лет двадцати с небольшим, высокого, стройного, в маске и в черном рединготе, в шляпе с высокой тульей — такие шляпы носили служащие похоронных бюро; он вальсировал с невестой (то была «она» — Смеральдина, Коломбина, Лицо, Жулия), очень бледной, с холодным восковым лицом, с белокурыми волосами, на которых вместо белой фаты, обычной для новобрачной, красовался бант из черных кружев, траурная дымка.