Современная португальская повесть - [163]

Лино Нето подверг критике существующую сеть подземных дорог и высказался за строительство кольцевых соединительных линий. В заключение инженер привел данные по перевозке пассажиров различными видами транспорта за день: личные автомобили и такси — 470 тысяч, автобусы и трамваи — 900 тысяч, метро — 270 тысяч.

* * *

Потолки и стены, сырые от старости, длинные коридоры, запах плесени, почерневшие стертые ступени лестницы, завитки деревянных перил, изъеденных жучком, скрипучие голоса. Я в обители правосудия, куда меня перенесли воспоминания. Прохаживаюсь взад-вперед, следователь полиции вызывает свидетелей, те расписываются на синем листке, придав лицу напыщенно-серьезное выражение, как того требует обстановка. Я мысленно рисую на стене разные фигуры. Жду, поглядываю на судейский стол. Стоя в проеме двери, наблюдаю тягостные сцены.

Сначала к столу подходит женщина, высокая, бедно одетая. Плачет. Заламывает руки, словно выжимает тряпку. Она подделала чек не то на двести, не то на триста эскудо (до меня доносятся только обрывки фраз), и ее ждет тюрьма. Я знаю немало шалопаев из буржуазных семей, бойких юнцов (за них всегда похлопочут родственники, влиятельные знакомые, фирмы, где они служат). Им подобные проделки всегда сходят с рук, почти всегда. А этой бедняге не отвертеться.

Вот у стола стоит оборванец, мастеровой из трущоб Музгейры[115], который в пьяном виде (он и сейчас пьян и, видимо, постоянно пребывает в этом состоянии невменяемости то ли из протеста, то ли с горя) поднял руку на старую женщину, запустившую ему в голову глиняным горшком. Только и всего.

Ему не хватает лишь колпака с ослиными ушами. С трудом держится на ногах. Он смешон и вызывает сострадание, да уж так ли он и виноват?!

Судья говорит с ним резко, хоть он явно не злой человек и даже кажется мне человечнее многих в его положении. Но эту сцену я воспринимаю как суд представителя одного класса над целым слоем другого класса.

Двое парней обвиняются в угоне автомобилей. Не просто в угоне: они угнали и разобрали на части пять машин. Поначалу я настроен против них. Подобные типы — угроза обществу (у меня тоже есть машина!).

Тот, что пониже, техник-механик с какого-то предприятия, держится с унылым достоинством, как велели ему его хозяева. Склонив голову, клянется, что больше никогда ничего подобного делать не станет.

Другой — он-то и есть инициатор всех похищений — высокий парень с хмурым скуластым лицом, узким лбом и бегающим взглядом — ни дать ни взять прирожденный преступник, как их обычно изображают. Но он начинает оправдываться, вернее, объясняет, почему он это делал, и я уже смотрю ему в рот, боясь пропустить хоть слово. Я слухом, зрением, обонянием воспринимаю его рассказ: голодное детство, тычки и затрещины, потом — посыльный в бакалейной лавке (девять часов работы ежедневно в нарушение официальных установок, без перерыва на обед). Затем — вечерняя школа, слабые надежды, вдруг да повезет… И в результате — ничего. Место официанта в кафе. Приобрел старенький автомобиль, развалину, что еще купишь за семь-восемь конто?! Но ездил кое-как и вот однажды вечером врезался в дерево. Тоска, темно-зеленая до черноты, и злость до белого каления. Через два дня он впервые угнал автомобиль. А потом…

— Вы раскаиваетесь?

Парень колеблется, затем произносит:

— Да… я раскаиваюсь.

* * *

Насколько я помню, никогда и нигде, даже в Нью-Йорке, не видал я такого лифта. Он отделан шершавыми, похожими на шифер, панелями, движется медленно, рывками, при подъеме иногда останавливается и летит на этаж-другой вниз. Мой номер — на пятнадцатом этаже. Он невелик: кровать, стол, стул и скамеечка, на которой стоит мой раскрытый чемодан; яркая расцветка моих пляжных принадлежностей сразу бросается в глаза на светло-сером фоне стен. В ванной попахивает хлоркой.

Питаюсь я хорошо, без гастрономических излишеств, и в свободное время брожу по болгарским паркам, разлинованным окантовкой из белого и красного кирпича, разглядываю на площадях статуи в живописных позах. Видел свадьбу: из кафе высыпали гурьбой девушки в вышитых мини-юбках и высоких сапожках, процессия в пляске пропылила по мостовой. Это было броско — восточные узоры шитья на одеждах, ангелоподобные головки девушек в вуалях, бронзовые лица парней в военной форме, четкий ритм танца. Жизнь города сгущается на площадях, где много воздуха, сухого и синего. Строится много домов, прочных и, пожалуй, немного однообразных, но я уверен, что каждый из них обладает какой-то незаметной невооруженному глазу индивидуальностью. Здесь прошла война, и возрожденная жизнь несет отпечаток новой силы и честного труда. Чего-то непривычного.

Город выложен правильными прямоугольниками кварталов в огромной плоской чаше между гор, гладкой и словно вылизанной работягой ветром, который берется за дело каждую ночь и приносит с гор свежесть снегов.

В баре выступают акробаты в черных шелковых майках, певицы с хриплыми голосами; поп-музыка, под которую с упоением дергается молодежь (давно я не наблюдал такого искреннего и непосредственного веселья), доходит в апофеозе до оглушительного грохота.