Современная португальская новелла - [128]

Фаусто повелительно кричит:

— Дура! Смотри на меня. Видишь, какой я маленький!

Она, как загипнотизированная, повинуется, потом поднимает руку и бьет Фаусто по лицу.

Он морщится, кусает губы и тут же, как только гнев ее стихает, смиренно и чувственно прижимается к ней, пачкая ей белый передник.

Заметив это, он молит ее:

— Извини меня, Селестиночка!

— Подумаешь, удивил! Видали мы таких сопляков. Идите приведите себя в порядок.

Она снова с презрением улыбается, но теперь уже снисходительно.

— Марш отсюда, бесстыдник!

Фаусто опрометью несется по коридору навстречу брату, который точно магнит притягивает его. Он пританцовывает, подпрыгивает, как мячик, кидаясь из стороны в сторону. Жасмин ждет под лампой, свет которой, падая на золотистую шапку волос, увенчивает его голову короной.

— А знаешь?.. Здесь, в этой комнате, дона Рожелия.

— Ну? Так она же там не одна…

Белоснежные зубы Жасмина цедят какие-то слова. Он прерывисто дышит, как от быстрого бега, и заливается смехом. Смеется громко, неестественно. Так он никогда не смеялся.

— Повеселимся всласть, вот увидишь. А после еще кое-что похуже придумаем. Удобный случай отомстить этой стерве. Идем, Фаусто.

— Идем.

Все время скрипит лестница в особняке. Идут соседи, знакомые и знакомые знакомых на печальное торжество при свечах, где, точно аккомпанемент, звучит «аминь». Мрачные тени бдящих у тела покойного, колеблясь, печатаются на стенах. С поджатых бесцветных ртов летят, точно брызги слюны, суеверные высказывания и, споря, сталкиваются над трупом. Чья-то милосердная рука протирает спиртом каменное лицо усопшего, стараясь сохранить наведенную временную красоту.

Сейчас будут подавать первую чашку кофе. Жасмин под предлогом помощи прошмыгнул на кухню («Идите отсюда, вам здесь делать нечего!» — «Нет, я хочу помочь!») и, поспешно схватив поднос, торжественно, с трудом сохраняя равновесие, несет чашку доне Рожелии. Так торжественно, с таким почтением, что остается только сделать ей реверанс. Портниха нежно треплет по щеке этого бледного, взволнованного ангела, широко раскрытые глаза которого буравят ее взглядом.

— Сахар положен?

— Три ложки. Я же знаю, что дона Рожелия любит сладенькое.

Предвкушая удовольствие, она спокойно подносит к губам дымящийся ароматный кофе (две свечи сгорают, сеньор каноник зажигает новые). И тут, в этот самый миг, в комнате, где лежит покойник, страшный переполох: толстая дона Рожелия в свои сорок восемь лет с резвостью молодой косули прыгает со стула, лицо ее покрывает смертельная бледность; перепуганные плакальщицы в страхе приседают на корточки; по воздуху летит чашка и, падая, разбивается вдребезги, а на ничем не запятнанном покрывале покойника оказывается лягушка.

— Она живая! Она живая!

Это была ложь; она была дохлая. Жасмин очень хотел бы, чтобы она была живая, да, к сожалению, ему это не удалось. Чтобы она не шевелилась, он несколько раз проколол ее булавкой.

У нас было такое ощущение, будто мрачный, похожий на наш, но невероятно глубокий, бездонный колодец, местонахождение которого неизвестно, притягивал нас. Мы смотрели на мраморное, застывшее лицо дяди, вокруг которого сейчас читали молитвы, и сковавший его паралич был для нас, привыкших жить под его пятой, невероятным ослепительным событием, приводившим нас в восторг, был неизбежностью, которую предопределяли выходившие из повиновения силы, имя которым мы не знали, не могли дать, а может, не осмеливались.

— Это не дети, а какие-то звери! Кто бы мог подумать, что они способны на такое. Вроде дети как дети. Никто ничего плохого не замечал. Они так уважали сеньора доктора. А теперь, когда его не стало, вот вам, пожалуйста. Просто немыслимо! Действительно звери! Даже смерть не уважают.

Между тем именно эта смерть, эта неограниченная власть, уже начавшая гнить на столе, и еще здравствующая непоколебимая уверенность в раболепной покорности каждого и были причиной нашего безобразного поведения.

Теперь Фаусто ни в чем не хочет уступить Жасмину, который бросил ему вызов, заставил подражать себе и быть сообщником. Он берет его за руку и уверенно тащит за собой в темную комнату, откуда тело покойного было перенесено сначала в зал, а потом туда, откуда они только что вышли.

— Ты что?

— Подожди!

Они осторожно скользят между угрюмо стоящей мебелью, обходят углы комодов и платяных шкафов, стараясь говорить как можно тише. Фаусто оставил дверь приоткрытой, чтобы падающий из нее свет помог найти тот ящик письменного стола, который всегда заперт на ключ. Он уже знает: дергать за ручку бесполезно — ящик не поддается. Хитрая улыбка в темноте озаряет лицо Фаусто. Он бросает быстрый взгляд на туалетный столик, где лежит, как и положено, пилка для ногтей. Той стороной, что потолще, он пропихивает пилку в паз чуть-чуть покосившегося ящика, рядом с язычком замка (он проделывает это уже не в первый раз — сразу видно). Запор поддается. Маленькая рука легко попадает в ящик, что-то нащупывает, исследует и торжествующе вытаскивает заворожившую Фаусто коробочку.

Бледный-пребледный Жасмин склоняется над ней.

Фаусто вынимает из коробки, нет, из ядовитого бокала, ту самую штуковину из резины, которая при дневном свете не должна попадаться на глаза. Он хорошо знает, что это такое, потому что однажды уже видел подобную — она плавала развернутая в Санто-Амаро, и мальчишки постарше объяснили ему ее назначение.