Современная нидерландская новелла - [3]

Юношей я при этом думал: вон там, далеко и высоко, лежат охотничьи угодья моей жизни, облака и звезды заменяют булыжники на мощеных дорогах; теперь, вернувшись, я глядел туда, в основном чтобы порадовать свои глаза. Большую часть дня я проводил в беседах у ограды или у калитки. Ведь всегда найдется повод поболтать о чем-то либо о ком-то. В независимом городе не только есть все что угодно, но и происходит все что угодно. А обсуждение недостатков ближнего также является признаком мудрости, главное — точно определить, какие поступки совершил тот или иной человек и почему он их совершил, ибо это и есть наиприятнейшая сфера мудрости. Ну и, конечно, выставить в выгодном свете себя.

И в Рейссене свои приверженцы были у каждого греха: у сребролюбия, у зависти, у плотских утех.

Мне было забавно замечать, как пороки растут вместе с людьми, как маленький изъян у бывшего школьного друга становится огромным, словно дерево, и затеняет все прочие черты характера. Я видел пороки, тщательно скрываемые родителями, но снова обнаженные в детях. И наоборот, у порочных родителей появлялись добродетельные отпрыски, так что я однажды подумал: «Не отражается ли в детях то, чего не хватает их родителям, что в родителях не воплотилось?» Это, разумеется, неверно, но все же странно, что у кого-то возникают вроде бы неверные мысли.

Меня уважали все, кроме тех, кого я ненавидел, меня даже почитали как обитателя большого дома. Я сосуществовал с семью тысячами людей и вполне отдавал себе в этом отчет, мне хотелось, чтобы так и было до самого конца: предо мною разливалось море уюта.

Рядом, в доме со ступенчатым фронтоном, построенном в 1664 году — некогда он был свидетелем четырехдневной морской битвы и потому вызывал у меня в детстве романтическое благоговение, — жил учитель, эдакий местный Сваммердам[2], который словно бы все еще пребывал в атмосфере семнадцатого века. Он изучал всевозможные творения природы и размышлял над ними; у него было даже что-то вроде музея: несколько комнат в доме он заполнил всякими диковинными редкостями, и о каждой своей новой находке письменно сообщал самому Тейссе[3].

Была у него и толстая книга обо всех растениях, полезных и вредных. По поводу вредных растений жители Рейссена лишь головами качали. Зачем умному человеку, рассуждали они, иметь дело с вредными растениями? Вырвал бы их — и дело с концом!

Наши садовые участки граничили друг с другом, и часто, работая в саду, он показывал мне только что найденное необычное насекомое или отложенные этим насекомым яйца. Я любил слушать его рассказы о животных и растениях, а иногда он весьма к месту вставлял в эти рассказы и замечания о людях.

Как-то вечером мое уютное чтение прервали пронзительные крики, доносившиеся из соседнего дома. Наши дома не примыкали друг к другу, между ними был узкий проход, называвшийся в Рейссене дорожкой. Лишь очень сильные звуки долетали из одного дома в другой. Я помчался к соседу и увидел, что он старается привести в чувство свою бледную как полотно супругу, то ли упавшую, то ли усаженную в старинное кресло. Заметив меня, он пожал плечами: дескать, загадка. Лоб и виски супруги уже были смочены водой, сосед тер ее ладони. Я быстро снял с нее туфли, а потом разулся сам, подумав, что единственное надежное средство — это мои собственные холостяцкие носки. Ведь надо было возможно скорее узнать причину ее обморока. Средство подействовало тотчас. Она открыла испуганные глаза и, прерывисто вздыхая, выдавила шепотом:

— Та-кое стран-ное жи-вот-ное в спаль-не!

Одного взгляда хватило, чтобы мы, мужчины, достигли полного взаимопонимания. С одной стороны, женщина, супруга одного из нас, которую нужно поддержать, уберечь от второго обморока, а с другой стороны, животное, которое нужно поймать, сохранить для музея. Выбор был нелегким и мучительным. В любом случае необходимо хоть что-то предпринять, и вот, едва лишь возвращенное сознание кое-как укрепилось в женщине и к ней снова вернулось некоторое душевное спокойствие, мы поспешили в спальню. Возле самой двери мы оба затихли. Вошли внутрь. Чуть не вскрикнув, мой сосед показал пальцем на изголовье кровати. Да, на одной из подушек сидело животное, напоминавшее темную кучу земли возле кротовой норы. Было слишком темно, чтобы разглядеть животное как следует. Крылья у него вроде бы отсутствовали, по крайней мере не годились для полета, а может, это были хвосты? И сколько же у него лап? Да уж не меньше четырех. Тело плоское или длинное? Этого мы определить не могли, животное не шевелилось. И как оно передвигается, тоже непонятно.

Сначала поймать, а затем уж рассматривать! Сосед бесшумно отступил назад и так же бесшумно прокрался вперед с большим сачком. Осторожное движение, удар, поворот — и животное внутри. Торжественно, не заботясь о смятых подушках, мы понесли свою смирную добычу вниз по лестнице.

— Вот оно, вот оно! — крикнул Хендрикс (такова была фамилия учителя), вероятно стремясь успокоить супругу, но госпожа Хендрикс издала новый вопль и убежала в сад.

— Ну и ладно, — сказал Хендрикс, — свежий воздух пойдет ей на пользу, если, конечно, ей на голову не свалится груша.