Современная нидерландская новелла - [111]

Возле пешеходной тропки через дюны Бушмен укрепил патрон пулей вниз между двух камней, отступил на шаг и, швырнув другой камень, попал точно по капсюлю.

Щелчок, и не громкий даже, тонкая струйка дыма, что-то отлетело в сторону, потом резкий запах, как от игрушечных пистонов: порох.

С дюны к пляжу спускалась девушка. На ней были зеленые солнечные очки. Она осторожно ставила ноги, вероятно, чтобы не оступиться в рыхлом песке, который толстым слоем покрывал деревянные ступени, а может быть, она шла босиком, как мы, и боялась наколоться на какой-нибудь острый предмет, стекло или ветку.

На нас она не смотрела.

— Эй, Кобель! — пронзительно крикнул Бушмен.

Она остановилась, прикрыла глаза рукой и мельком взглянула на нас.

(Мы знали, что зовут ее Фиа и что она с родителями и братишкой, жирным подонком с обгоревшей, красной кожей, живет в автофургоне. Иногда мы тайком заглядывали в окна, чтобы увидеть ее. Один раз она стояла совсем голая, втирая в кожу масло для загара.

Кобель, ясное дело, не мог удержаться от комментария:

— Черт возьми, вот бы с такой полежать в палатке.

— Много захотел, — взорвался Рябой, ведь с его-то физиономией нечего и рассчитывать на успех у девчонок.

Я не сказал тогда ничего.)

Девушка продолжала спускаться вниз по тропе и, в нерешительности помедлив на полпути и оглянувшись на нас, исчезла в зарослях дрока, которые плотной стеной окружали дорожку. На ней были шорты и белая свободная блузка.

Рябой со значением присвистнул — короткий, отрывистый звук, словно ветер подул в металлическую трубку или горлышко бутылки.

— Может, она просто пошла по малой нужде, — сказал я.

Все пропустили это замечание мимо ушей.

Бушмен играл одним из своих патронов, похожим на изъеденный ржой ком земли, на бесформенный сучок, облепленный какими-то спекшимися сгустками.

— Засунуть бы туда такую штуку, — сказал он, — а потом «трах»!

И он взмахнул рукой, будто ударяя чем-то тяжелым.

Мы вяло засмеялись.

— Пошли за ней, — сдавленным голосом сказал Рябой. — Посмотрим.

Они лежали в кустах, лицом друг к другу. Я слышал дыхание ребят. Стояла влажная духота, как перед дождем. Что-то перехватило мне горло, поднимаясь все выше и выше. Я начал задыхаться, завозился на месте.

— Тихо ты, — почти неслышно сказал Бушмен.

Она была уже без солнечных очков.

Он снял с нее шорты, его руки скользили по ее телу. Она повернулась на спину. Казалось, она при этом отсутствовала, предоставляя ему делать все, что заблагорассудится, или не понимала происходящего и, собственно, в мыслях у нее было совсем другое.

Она смахнула с глаз белокурый локон. И лежала, не шевелясь, раскинув руки, словно пригвожденная к земле.

Он прижался к ней и начал двигаться короткими, резкими толчками. Она обняла его.

Потом он, обессиленный, лежал рядом с ней. Она наклонилась к нему, и вдруг он уронил голову ей на колени и остался так лежать.

Из-за дюн донесся пронзительный женский голос:

— Фиа, Фи-и-а-а!

Мы бесшумно отползли назад и начали тузить друг друга под дых, в живот, в опасное место.

— Убью! — крикнул Бушмен и обеими руками схватил меня за горло. Я вывернулся, и мы, совершенно сбитые с толку, помчались к палаткам.

Около фургона стояла мать девушки, приставив руки ко рту, как судовой рупор:

— Фи-и-а-а-а!

Когда мы отошли подальше, Бушмен обернулся и закричал, тоже приставив руки ко рту:

— Фи-и-а-а-а-а!

Но нам уже было не смешно.

Рябой сказал Морде, Дидерику, Бушмену и мне, что нам нужно поговорить. Кобель остался с другими ребятами. Лицо его хранило невозмутимое спокойствие.

Когда после обеда руководитель группы выпустил нас на минуту из поля зрения, мы мгновенно исчезли, один за другим. Остальные — те, что дошли до Кнокке, — сидели теперь, усталые как собаки, и похвалялись своей выносливостью и тем, что видели. Ничего-то они не видели.

Патроны я спрятал в чемодан. Только один сунул в карман, зажав его в руке.

Неподалеку от кемпинга, между морем и пляжем, начиналась вторая гряда дюн, пониже и более густо поросшая растительностью, чем первая. Ходить туда было запрещено, потому что там гнездились птицы. Там не валялись бумажные пакеты. Туда никто не заходил.

Мы гуськом, один за другим, пробрались в дюны. Вот первая высокая гряда осталась позади и перед нами открылась цепь приземистых дюн, за которыми медленно шевелило желто-черной чешуей море. Расположились мы на дне глубокой, почти голой впадины, испещренной многочисленными кроличьими следами и высохшим пометом.

Мы сели в ряд, поставив локти на колени и подперев головы руками. Солнце стояло уже низко и было кроваво-красным. Во мне росла черная тоска, как слепое пятно в глазах.

— Он ее все-таки уделал, — сказал Рябой.

— Ты бы, конечно, отказался от такой возможности, — сказал Дидерик.

Вспомнив, что говорил Рябой насчет жертвы, я сказал:

— Надо принести его в жертву богу моря.

Воцарилась странная тишина.

Дидерик покопался тонкой веточкой в песке и лег на живот, чтобы лучше рассмотреть крохотные песчинки, будто в них было что-то особенное.

— В Библии за такое убивают, — сказал Рябой, помолчал и посмотрел на Дидерика. Тот по-прежнему лежал на песке, словно наше сборище не имело к нему никакого отношения.