Современная нидерландская новелла - [108]

Вот он вышел на освещенное место, но дом, который возвышался перед ним, был мрачным, и серым, и таким громадным, каких Андре еще никогда не видел. Со страхом и изумлением смотрел он вверх на бесчисленные окна, забранные коваными решетками… Так вот где прячется Зло — в шкафах, на полках, шеренгами по старшинству притаились здесь духи злодейства и несчастий; кажется, даже шторы на окнах ехидно пожимают плечами, как будто вот-вот злорадно, украдкой захихикают, — но все это мертво, мертво, мертво навеки. От волнения у него перехватило дыхание: это действительно был самый настоящий край света.

Андре тщательно ополоснул стаканы. Нельзя сказать, чтобы он умел объяснить спорщикам в кафе, кто в чем ошибается, нет, но, вступив в беседу, он тотчас направлял ее в нужное русло. И не потому, что — как считали все — правильно понимал обе стороны, просто он умел незаметно подменить одно мнение другим. Он не мешал им вдоволь наговориться — пусть даже наболтают лишнего, — тем легче потом будет исподволь, как по гладким рельсам, перевести разговор на житейские хлопоты, радости и заботы о хлебе насущном. А Колумб? Ну что же в нем особенного? Правда, он открыл новый материк, но ведь и кроме него всегда находились мореплаватели, которые из простого любопытства и жажды открытий выходили в море с запасом провианта на один месяц, с запасом мужества на целую сотню лет. Да, им не занимать отваги, но, в конце концов, все их испытания и переживания, даже если бы после трех недель плавания, шторма и кораблекрушения их выбросило на сушу всего лишь в каких-нибудь десяти метрах от того места, откуда они отплыли, — даже в этом случае все их испытания и переживания были бы ничуть не сильней тех, что выпали на долю маленького Андре, когда он наконец дошел до края света: сам того не подозревая, он оказался у задней стены того же самого Дворца.

Только когда он обошел здание кругом, увидел главную аллею, львов впереди, а за собой сверкавшую золотом парадную дверь, только тогда он понял, куда же он попал. И вся стройная картина мира, созданная детским воображением, мгновенно рухнула; он шел ни много ни мало полдня, добрался туда, где до него не побывал еще никто, а в результате открыл, что оба его мира — мир Добра и мир Зла — всего лишь две стороны единого целого.

Он пошел по аллее, робко оглядываясь на оставленное позади и недоверчиво посматривая на то, что ждало его впереди, — на ограду парка. Он вскарабкался на нее, но, когда был уже на самом верху, на чугунных наконечниках копий, его заметил подошедший сторож. Как только мальчик спустился на землю, сторож сделал ему выговор за недостойное поведение в таком месте. Но Андре почти ничего не слышал: столько событий за один день!

Еще раз оглянулся он на Дворец. Тот по-прежнему возвышался во всем великолепии, загадочный и белый, не просто белый, а неправдоподобно, фантастически белый. Андре даже показалось, что с этого дня весь остальной мир вдруг потемнел, стал более серым и тусклым. Даже отцовский дом, даже родители показались ему не такими, какими они были перед этим путешествием. И до сих пор ему иногда кажется, что он так и не вернулся в прежнюю жизнь.

Жак Хамелинк

Перевод Ю. Сидорина

ВОСКРЕСНОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Все это произошло в августе 1951 года. Кажется, числа десятого мы отправились в поход с группой Молодежного союза нашей деревушки в район Звина[29]. У меня даже сохранилась фотография, которую сделал руководитель нашей группы, когда мы, не замечая, что он нас фотографирует, занимались возле палатки мытьем посуды. Бушмен на этой фотографии сидит на корточках и дает указания, Рябой драит алюминиевую кастрюлю, Дидерик орудует посудным полотенцем, Морда опустил руки в таз, куда я успел тайком высыпать пригоршню песка, а Кобель стоит согнувшись у входа в палатку и, щурясь от солнца, смотрит прямо в объектив.

Он был недоверчивее нас, пугливее — и не без причины: бывало, мы, словно по уговору, дружно набрасывались на него, хватали и раздевали, потом мазали ему промеж ног какой-нибудь липучей дрянью и держали до тех пор, пока его не облепляли насекомые. При всяком удобном случае мы доводили его до истерических рыданий, но каждый раз он опять появлялся среди нас, и мы терпели его, пока все не повторялось сызнова.

Почему мы так к нему относились, я до сих пор не понимаю. Может быть, потому, что мы — остальные — слишком задавались друг перед другом и оттого боялись друг друга подспудным, диким страхом детей, которые еще живут чувствами, рождающимися в глубине их щенячьих животов.

Мы, конечно, могли взять в оборот и Морду, что однажды и случилось. Мне удалось подговорить его прокатиться по луговому бочагу на бортике от старой крестьянской телеги. Я уже опробовал этот бортик: он был слишком узок и неустойчиво колебался в гнилостно-зеленой жиже. Добравшись до середины, Морда вдруг испугался и начал размахивать руками. А после, уже на берегу, лежал, сотрясаясь от рыданий, из ушей у него сочилась вонючая вода, он впился пальцами в песчаную землю и поднес ко рту горсть земли, словно желая ее съесть. Наверное, было во всем этом что то такое, что в дальнейшем удерживало нас от подобных шуток с ним.